И ничто не может его перешибить.
Сюрреализм ситуации заключается в том, что несколько лет
назад, еще до появления Влада, точно такого же «Ангела» я подарила Шамариной на
День взятия Бастилии, я хорошо помню светло-голубой флакон в форме звезды (так
изображают звезды дети и слепые) – с двумя вытянутыми лучами. Шамарина
посчитала запах слишком претенциозным для своего пятьдесят шестого размера и
отдала духи сыну Ваське, с условием, что он подарит их своей подруге Дашке,
которая нравилась Шамариной. Васька же сбагрил духи второй своей подруге,
Симке, которую Шамарина на дух не выносила.
На этом следы «Ангела» затерялись во времени, и я и
представить себе не могла, что когда-нибудь он снова всплывет.
Посещение парфюмерного, куда я, проклиная себя, зашла, чтобы
еще раз увидеть врага в лицо, облегчения не принесло. Ангелы (все в тех же
флаконах) стояли на полке между «Magie noire» и чем-то совсем уж
цветочно-бессмысленным, кажется – «Diorissimo». Они стояли на полке, падшие, с
вероломно сложенными крыльями, и имя им было – легион.
Двоих из легиона я приобрела, чтобы тут же размозжить им
головы у стены соседнего дома: стеклянные осколки брызнули во все стороны, и
мне на секунду стало легче. И я уже подумывала о том, чтобы отправиться за
следующей партией, когда позвонила Шамарина. Я всегда ценила ее за честность,
она была честна и сейчас.
– Только что видела твоего, – сообщила мне
Шамарина. – В мексиканской забегаловке на Фонтанке.
– И что?
– Он там не один. С девушкой.
– И что?
– Тебе в подробностях? – Безжалостный тон
Шамариной не предвещал ничего хорошего.
– Валяй подробности.
– Ей не старше двадцати. Симпатяга. Еще подробности?
– Валяй.
– Они целовались. Еще подробности?
Еще. – Я должна была остановить Шамарину именно в этом
пикантном месте или чуть раньше, но не сделала этого, я с каким-то сатанинским
остервенением решила двинуться навстречу собственной гибели.
– Они целовались взасос. И он кормил ее с рук. И
вообще, они чуть столик не опрокинули… Ну, ты же знаешь, как это бывает.
О да, я знала, как это бывает. Я знала это очень хорошо. Я
знала, что такое летать, что такое парить – над тайским супом с креветками,
кус-кусом, курицей в соусе терияки, паэльей и сыром манчехо; я знала, что такое
«кормить из рук», от этого «кормить» сердце мое выпускало ростки, они
отпочковывались и превращались в такие же сердца, только маленькие. И маленькие
сердца бились, стонали и подрагивали в каждом уголке моего тела, они забирались
в горло и совершали головокружительный спуск в пах, они звенели, они вскрывали
музыкальную шкатулку моего большого сердца острыми перочинными ножами, и я все,
все прощала им ради упоительных секунд, минут, дней, недель, лет.
Теперь же я была не намерена прощать – никому и ничего, а
«целоваться взасос»… Об этом лучше не думать.
– Ну, ты как там? – запоздало забеспокоилась
Шамарина.
– Я в порядке.
– Слава богу! Я ведь предупреждала, душа моя: тот, кто
решил завести себе любовника на тринадцать лет моложе, должен быть готов ко
всему.
– Я в курсе. – Неужели это мой голос? Пустой, как
сгнивший орех, бесцветный, как лак, которым пользовалась моя секретарша.
Хорошо, что я ее уволила…
– Ты все-таки как?
– Я же сказала – в порядке.
– Ну и забей. Я ведь предупреждала, душа моя: мужчины
такого типа не обещают женщинам ничего, кроме страданий.
– Иди в жопу, – вяло посоветовала я.
– Ты, действительно, в порядке, – обрадовалась
Шамарина. – Я просто решила: лучше бы тебе узнать об этом от меня, чем от
кого-нибудь другого. Предупрежден – значит вооружен. А вообще, подобных мудаков
нужно отсекать хирургическим путем, я всегда так делала. Р-раз – и готово.
Хирург из Шамариной оказался никакой. Хреновый хирург. Одним
ударом она отсекла мне голову, выпотрошила грудную клетку, и все мои маленькие
сердца грохнулись оземь. И задохнулись, как рыбы без воды. И музыкальная
шкатулка грохнулась, за три года я так и не поняла, что она там наигрывала.
Теперь же в ее осколках я обнаружила мелодию «You don't know how much you can
suffer».
«Ты даже не знаешь, как сильно ты можешь страдать». Соло на
саксофоне – Жан Моркс. Аллилуйя!..
До того как Шамарина позвонила мне, наличие маленькой твари
с привкусом «Ангела» относилось к разряду субъективных факторов, его можно было
списать на мою мнительность, предменструальный синдром или последствия ломовой
работы в журнале и агентстве. Сейчас я лицом к лицу столкнулась с объективной
реальностью. Сломанная музыкальная шкатулка по совместительству оказалась
ящиком Пандоры, и демоны, так долго в ней скрывавшиеся, вырвались на волю.
– Ты на машине? – Оказывается, Шамарина и не
думала отключаться.
– Что?
– Я спрашиваю – ты на машине?
– На оленях… А что?
– Я в том смысле… Ты могла бы подскочить в этот чертов
кабак. Накрыла бы их тепленькими.
– Нуда, нуда… А что ты там делала?
– Не поняла?
Что делала ты в этом чертовом кабаке? – Я была близка к
тому, чтобы возненавидеть несчастную Шамарину, а заодно ее детей, ее котов и ее
лошадь Пржевальского.
– Как что? Я зашла туда пожрать. Что еще можно делать в
кабаке?
– Ты права. Что еще можно делать в кабаке… Только
жрать.
– Такты поедешь туда?
– Не знаю. Да… не думаю… Нет.
– Мне приехать? – Все-таки Шамарина была настоящей
подругой.
– Не знаю. Да… не думаю… Нет.
– Определись, душа моя.
– Слушай… У меня хренова туча дел. Я позвоню, когда
освобожусь.
Я не стала слушать дальнейший сострадательный лепет
Шамариной. Я отключилась. То есть – отключилась полностью, в прямом смысле слова,
ничего, кроме могильного холода; ничего, кроме червей, хозяйничающих в моей
пустой диафрагме; ничего, кроме бамбуковых кольев, пригвоздивших мое тело к
мокрой глине.
Сырость. Темнота. Смерть.
Спустя какое-то время я обнаружила себя стоящей в пробке на
Фонтанке. До кабака, о котором говорила Шамарина, было рукой подать, и при
желании, даже несмотря на пробку, я могла бы оказаться там минут через десять,
в худшем случае – пятнадцать. Я могла бы ворваться в гнусный вертеп, сочащийся
острыми соусами, босса-новой и флюидами моего парня, моего бойфренда, моего
Большого Брата; флюидами, поток которых направлен совсем не на меня. Я могла бы
это сделать, но… представить все последующее не составило большого труда:
разъяренная фурия, прочно застрявшая в возрастном промежутке от тридцати до
пятидесяти, ловит с поличным своего молодого любовника. Далее – со всеми
остановками – нелицеприятное выяснение отношений с привлечением божьей матери и
иных матерей, столовых приборов, посуды, а также гитары и маракасов, с боем
вырванных у квартета псевдобразильцев, исполняющих «Девушку из Ипонемы» in live
в сорока трех вариантах.
