что ни черта не помнит.
Такова мусик, вечно пребывающая в состоянии хищной,
вооруженной до зубов влюбленности; ни прошлого, ни будущего для нее не
существует, а есть только окрашенное в цвета деловитой страсти настоящее. И
отец в ее рассказах обязательно был бы похож на Ларика с его привычкой храпеть,
чавкать и добавлять чеснок в любую пищу, включая ежевичное варенье. А когда
Ларик испарится и появится кто-то другой – отец станет похож на того, другого.
Ни одной фотографии я тогда не обнаружила. Нет их и сейчас.
Журналы, брошюры и ошметки книг – никакие не помощники.
«Катаракта: ищем выход» – вряд ли отец страдал катарактой,
это – болезнь пожилых, так что катаракту можно смело переадресовать бабке.
«Артриты и артрозы» – не хотелось бы, чтобы отец мучался от
артрита.
«Гельминтозы и инвазионные болезни животных» -
мой отец был ветеринаром? Я совсем не парюсь по этому
поводу. Ветеринар – благородная профессия, гораздо более благородная, чем
какой-то там зачумленный корректор.
«Поражения миокарда и ишемическая болезнь сердца» – надо же,
какая херятина, он был пациентом, он был врачом?
Кем он точно не был – так это арабским шейхом. Он не был
владельцем сети отелей, иначе меня бы звали Пэрис Хилтон и я была бы
восхитительной, кристальной, дистиллированной, без всяких примесей дурой,
кассирующей денежки за всё: от ковыряния в носу до выхода к публике в бикини.
Мой отец не был олигархом и членом законодательного собрания, он не был
укротителем тигров и еврокомиссаром по правам человека. Он не был негром. Он не
был китаёзой. Он не был всемирно известным кинорежиссером. И не всемирно
известным – тоже.
Жаль. Особенно жаль несостоявшейся судьбы арабского шейха.
Но и двухкомнатная квартира в наследство – совсем неплохо,
чего Бога-то гневить?
Среди журналов доминируют сугубо технические раритеты:
«Наука и жизнь», «Техника – молодежи», «Спутник радиолюбителя».
Все журналы – двадцатилетней давности; стоит только
подержать их в руках, как пальцы покрываются серым налетом. А еще затхлый
запах, который забивается в ноздри и мешает дышать – все, хватит.
Лавочка закрыта.
– Пункт приема вторсырья временно не работает, –
сказала я Домино.
Все эти полчаса он наблюдал за мной. Он ничуть не испугался,
свалившись с этажерки, а если испуг и был, то продлился минуту, не больше. По
прошествии минуты Домино подошел к куче хлама, обнюхал ближние к нему страницы,
сморщился и чихнул. Пожелав ему здоровья, я углубилась в «Артриты и артрозы», а
также в скорбные мысли о том, что никогда не стану наследницей арабских
нефтедолларов. Потом я отправилась за мешком, чтобы сложить в него скопившуюся
за годы полиграфическую дребедень. Когда мешок был заполнен и пол очистился,
оказалось, что Домино сидит на каком-то художественном альбоме.
Чтобы согнать кота с альбома, мне потребовались некоторые
усилия.
«АНРИ МАТИСС В МУЗЕЯХ СССР» – значилось на потерявшей
товарный вид обложке.
Анри Матисс не имел никаких точек соприкосновения с
«Техникой – молодежи» и – по мне – был самым настоящим мазилой, а не художником.
Но даже такой мазила много лучше, чем гельминтозы и миокард.
Оптимистичнее.
А вчера вечером я даже видела этого мошенника от живописи у
Картье-Брессона: за пару страниц до «MADRID. 1933». На фотографии был изображен
весьма почтенный дедок, похожий на Санта-Клауса и Ходжу Насреддина
одновременно. Дедок восседал в ориентальном интерьере, в окружении птичьих
клеток и голубей. Одного голубя он держал в руках.
– Твой любимый живописец? – Я на коленях подползла
к Домино и легонько щелкнула его по носу.
«May!» – почему нет, лапуля? Я считаю фовизм одним из самых
ярких направлений в искусстве. А тебе стоило бы хорошенько подумать, прежде чем
демонстрировать свое невежество.
Я почувствовала себя уязвленной.
– Ладно, не трону я твоего Матисса. Сиди на нем сколько
хочешь.
Оставив Домино в компании мазилы, я вынесла мешок к
контейнерам на заднем дворе. Мусорный десант был незапланированным и отвлек
меня от дел, которыми я вплотную собиралась заняться вечером. Что я должна
сделать?
Ага, сфотографировать Домино на цифровик, забытый И.И.
Комашко после нашей единственной совместной поездки в Финляндию (Мухос ничуть
не меньшая дыра, чем Кюминкоски). Я должна сфотать кота, перегнать снимки в
компьютер и отправить их Jay-Jay.
Jay-Jay не останется равнодушным к коту, я знаю это точно.
Вернувшись в квартиру, я застала Домино на том же месте, что
и оставила. Обаятельнейший лысый кот на художественном альбоме – лучшей
мизансцены для фотографии не придумаешь! Все будет в духе Картье-Брессона.
Главное, чтобы кот не покинул насиженное место, не ушел за то время, что я буду
искать фотоаппарат, где, кстати, я видела его в последний раз? В прихожей, в
ящике с инструментами.
Через пять минут фотик был найден и приведен в боевую
готовность, после чего я на цыпочках вошла в кабинет.
Домино не сдвинулся с Матисса ни на миллиметр.
– …Улыбнись, – сказала я ушастому и наставила на
него объектив. – Улыбнись, малыш, сейчас вылетит птичка!
– May!..
Кот показал себя прекрасным натурщиком. Самым лучшим на свете,
самым терпеливым. Все супермодели мира меркли перед пятнистым канадцем, перед
его естественностью и грацией.
Я так увлеклась происходящим, что опомнилась лишь тогда,
когда в окошке фотоаппарата возникла надпись: «Память заполнена».
«Заполнена» – вот задница! А я только-только собиралась
присоединиться к Домино, увековечить наш с ним союз. Чтобы Jay-Jay оценил по
достоинству не только кота, но и меня. Я уже готова была стереть несколько
снимков, чтобы на карточке хватило места для Элины-Августы-Магдалены-Флоранс, и
вдруг подумала: а так ли тебе это надо, лапуля?
Совсем не надо.
…Смутные сомнения терзали меня еще на подступах к
оргтехнике: что, если повторится вчерашняя история и Интернет снова покажет мне
кукиш? Попробовать все же стоит. Но сначала я загоню фотографии в компьютер,
отсортирую их и выберу несколько – самых ярких и самых забавных.
Выбрать фотографии оказалось непросто: из более чем сотни
под категорию «яркие и забавные» подходили все:
Домино улыбается
Домино морщит лоб
Домино зевает
Домино вылизывает пятна на боку
Домино протягивает лапу к объективу
Домино сворачивает хвост в колечко
Домино сосредоточенно изучает надпись на обложке.
Была даже фотография, где Домино показывал объективу кончик
языка.
