Что, если деньги закончились? Пополни счет!
Я его пополнял два дня назад. Вот, пожалуйста, 6.08 у.е.,
как одна копейка.
А зона доступа? Что, если ты не в зоне доступа?
В зоне.
Значит, ангел звонит на домашний.
Он не знает моего домашнего.
А если знает? Если он вообще мается у тебя под дверью и
вот-вот уйдет?..
Любовь-адвокат убаюкивает Сардика, не забывая при этом
высмеять его идиотские бдения у «баклажана», да и вправду – сколько времени
прошло?
Никак не меньше четырех, а то и пяти часов, хотя Сардик
может ошибаться: майские штучки города Питера, преддверие белых ночей. В любом
случае абрис «баклажана» просматривается все хуже и хуже, никто не беспокоил
его – и нет никаких предпосылок, что побеспокоит.
Наверное, Сардику в самом деле пора уходить.
…В ту самую минуту, когда Сардик решил, что «пора», он
увидел ангела.
Ангел появился – и слава богу, не с той стороны, которая
делала его таким, как все. Не из-за двери немецкого подъезда – наоборот: со
стороны мечети, или православной часовни, или Троицкого моста, или
Петропавловки, извне.
Ангел не видел Сардика, и сам Сардик не заметил бы ангела,
если бы именно в это мгновение не пялился прощально на «баклажан». До самого
последнего мгновения «Феррари» оставался тем, чем был последние четыре или пять
часов – самодовольной и бессмысленной грудой очень дорогого металла. Но явление
ангела преобразило его, как совсем недавно преобразило картины в мастерской – и
наверняка еще много чего, неизвестного Сардику.
Теперь «Феррари» предстал перед ним умной и сильной машиной
(немного порочной, как и все, к кому подходит определение «умный и сильный»;
представить, что в бардачке «Феррари» лежит пушка, в багажнике – труп, а в
рулевой колонке спрятан пакет с кокаином, не составило бы особого труда). У
«Феррари» даже появилось собственное имя – «Enzo», и оно выглядело не биркой на
шмотке, а подписью к прекрасной, хотя и не слишком известной картине,
датируемой началом Кватроченто. Энцо – замечательный парень, незабываемый;
след, который он оставляет в сердце любого человека, похож на след реактивного
самолета в дневном небе. Или на след падающей звезды – в ночном. Подружиться с
Энцо было бы верхом мечтаний, но Сардик не умеет водить машины.
Сардик – нет, а ангел – да.
Вот он с легкостью открывает водительскую дверь и
проскальзывает внутрь, как скользнул бы в постель к возлюбленному. Так и есть:
Энцо – возлюбленный, а Сардик – третий лишний.
Обычная история.
Э-э, нет. Время обычных историй кончилось.
… – Привет, давно не виделись! -
сказала левая половина Сардика, пытающаяся утвердиться на
краешке пассажирского сиденья. Правая все еще находилась снаружи, во власти
сумерек: ерзала пяткой по асфальту, цеплялась пальцами за дверь.
Так и не разогнавшись толком, Ёлка резко сбросила скорость:
– Ты?! Опять за мной следишь?!
– Нет, просто не могу без тебя. Любовь с первого
взгляда – слыхала про такое?
– Краем уха. Забирайся, и валим отсюда по-скорому.
«По-скорому» и впрямь оказалось сверхзвуковым:
Сардик выдохнуть не успел, как они слегка задержались на
светофоре у Сампсониевского моста, перелетели через него, нырнули в тоннель под
Литейным и, вырвавшись на волю, пошли по набережным. Спидометр показывал
космические, на взгляд Сардика, значения: что-то около ста пятидесяти кэмэ в
час. Или того больше.
– Участвуешь в гонках? – сглотнув слюну, спросил
он.
– Ага.
– А хозяин в курсе?
– Ты кого имеешь в виду?
– Альбрехта. Немца.
– Этого урода?
Ёлка засмеялась, и Сардик засмеялся вместе с ней: нет же,
нет! – смех Сардика, радостный, хорошо тренированный, похожий на
эфиопского марафонца, бежал впереди Ёлкиного смеха, указывая дорогу.
Грушевидной фигуры Альбрехтика на дороге не наблюдалось, да и как ей
возникнуть, если сама Ёлка назвала немца уродом? Значит, Альбрехтик ей не
нужен, как не нужны блага, ему сопутствующие. Значит, в ее раннем уходе от
Сардика был заключен совсем другой смысл.
Неопасный.
Для любви Сардика – во всяком случае.
– Я тоже подумал, что он урод.
– Ты поэтому не продал ему картину?
– Нет. Потому что хотел подарить картину тебе.
– Спасибо. Но я не очень-то разбираюсь в живописи…
Стоп-стоп, старичок, от картины остались одни воспоминания,
обрывки холста, разве ты забыл?.. Еще один вариант неприготовленного какао (а
попросту – вранья) исключен; отныне Сардик не собирается лгать и прикидываться
кем-то другим, исключительным. Незабываемым, как Энцо. Он останется самим
собой, а там посмотрим, что произойдет.
– …Да ладно, черт с ней, с картиной. Тем более что я ее
уничтожил. Порвал на части.
– Творческая неудовлетворенность? – Ёлка и не
думала сочувствовать, но это не покоробило Сардика.
– Я был очень расстроен, когда ты ушла с этим уродом.
Вот и избавился от картины.
– И при этом хочешь подарить ее мне?
– Я напишу другую.
– Такую же?
– Я же сказал – другую…
– Нарисуй кота.
– Как скажешь.
– Своего кота.
– Я могу нарисовать твоего. И если будет желание – его
и тебя вместе.
– У кого будет желание? У меня? У тебя? У кота?..
Ёлка снова принимается хохотать как безумная, а ведь вполне
могла бы ограничиться легкой иронической усмешкой. Последние несколько минут
она пребывает в состоянии крайнего нервного возбуждения: на щеках горит
румянец, глаза влажно сверкают, черты лица обострились. Но назвать ее «сошедшей
с ума» – язык не повернется; «влюбившаяся» или «влюбившаяся с первого взгляда»
– так будет вернее. Она влюблена, Сардик знает об этом, – неизвестно
откуда, но знает. Потому и сидит тихонько, вжавшись спиной в кресло. Смотреть
на влюбившихся с первого взгляда людей еще невыносимее, чем наблюдать за
спидометром, чья стрелка приближается к ста пятидесяти.
,-т– Ты не можешь ехать помедленнее? – просит Сардик,
рискуя показаться жалким неженкой, слюнтяем, трусишкой. Слова, определяющие его
сущность, можно множить и множить, набрасывать друг на друга, как обручи в игре
серсо, – суть от этого не меняется. Ёлка никогда не будет относиться к
нему хуже, чем сейчас. И лучше – тоже не будет. Она слишком занята своей новой
любовью – с первого взгляда. Но Сардик здесь совершенно ни при чем.
– Помедленнее, пожалуйста.
