Громобой поднял голову и недоуменно посмотрел в потолок, как будто мог сквозь бревна увидеть горницу и девушку в ней. Она же здесь, а не там, и похитить ее сын Велеса никак не мог! Или… Или напротив, это только в будущем… злая судьба, Вела тащит ее в Чуробор, в руки к князю-волку и Князю Волков… И Мудрава сказала, что ему не нужно в Чуробор, потому что ее еще там нет! А она едет, сама едет к нему туда! Зачем? По своей ли воле? Или ее силой везут, а он, вместо того чтобы помочь, медведем новогодним тут ломается! Не догадался хоть спросить!
Громобой даже покраснел от досады на самого себя. Да ведь она же сама, через свою княгиню, звала его с собой! Кому же защитить ее от Велесова сына-оборотня, как не ему?
Отшвырнув деревянную уточку, Громобой вскочил со скамьи и, невежливо наступая кметям на ноги, полез вдоль стола к дверям.
– Медведь рыжий! – возмущенно орали ему вслед. – Живот, что ли, схватило?
Когда Громобой поднялся по лестнице в верхние сени, там уже услышали его приближение и пять-шесть сидевших под дверью отроков вскочили на ноги.
– Те-ебе чего? – ошарашенный такой наглостью, едва сумел выговорить один из них. – Ты куда?
– Поговорить надо, – буркнул Громобой и кивнул на дверь горницы, имея в виду женщин-хозяек.
– П-погоди!
Отрок возле самой двери горницы чуть-чуть отстранился от нее, нашарил у себя за спиной кольцо и неловко, не оборачиваясь, за него потянул; при этом он боялся отвести глаза от Громобоя, как будто ждал, что этот диковатый дремич, один покрушивший всю Встрешникову ватагу, кинется на него. Наконец щель стала достаточно широкой, отрок проскочил внутрь и тут же столкнулся с Метелькой – княжна послала ее узнать, что за шум в верхних сенях.
– Вот! – Отрок махнул рукой на Громобоя. – Поговорить просится! Звали его? Впускать? Не послать ли за кметями?
Метелька ахнула и кинулась назад; ей на смену выскочила Любица. Старуху было не так легко напугать.
– Ты, медведь сиволапый! – ворчливо прикрикнула она. – Так и знала, что это ты лезешь, больше некому! Говорить хочешь – так жди внизу, пока позовут! Не лезь, как к себе в берлогу! Чуть лестницу-то не сломил, как ножищами топал!
– Пусти его! – За спиной няньки встала сама Золотая Лебедь, и Громобой, до того с мрачным вызовом смотревший на старуху, опустил глаза.
– Иди сюда! – позвала его Дарована. Она знала, что все не может кончиться его отказом в гриднице, что их пути не могут разойтись так быстро, и невольно ждала его, как будто он обещал прийти. – Пустите его. А вы ступайте.
Громобой прошел через раздавшуюся кучку отроков, неловко пролез в дверной проем – плечом зацепился, думал, весь косяк своротит, – и остановился возле двери.
В этой уютной горнице, где везде пестрели какие-то коврики, вышитые покрывала на лавках, стояли резные ларчики, какие-то серебряные ковшички, он сам себе казался чужим и диким, как настоящий медведь. Страшно было сделать хоть шаг – как бы чего не задеть, не уронить, не сломать. А сама девушка смотрела на него так взволнованно, тревожно, испытывающе, так трепетно жаждала знать, с чем он пришел, что Громобой растерял весь пыл, с которым шел сюда. Как ему говорить с ней?
На его счастье, в горнице, кроме Золотой Лебеди, были только две челядинки. Княгиня Добровзора ушла посидеть с боярыней Прилепой, и Дарована даже была этому рада.
– Садись! – беспокойно вертя в пальцах белый, как яблоневый цвет, платочек, она показала Громобою на ближайшую скамью. – Садись!
– Вот еще, всяких тут рассаживать! – ворчала у нее за плечом Любица. – Гляди, грязи-то нанес – целый воз! Скамью еще проломит!
Громобой все стоял, глядя на Золотую Лебедь, – не настолько он все же был «сиволапым», чтобы сесть, пока она стояла. Сообразив, Дарована присела как попало – на крышку сундука, покрытого ковром. Громобой слегка поклонился, словно извиняясь за свое вторжение, и тоже сел, куда ему указывали.
– Прости меня, если я чего… не того скажу… – начал Громобой, глядя то на нее, то в пол. Впервые в жизни ему пришло в голову извиняться за свое невежество. – Поговорить хочу с тобой… Не гневайся, если чего…
– Я не гневаюсь, – мягко ответила Дарована. Привыкнув держать себя в руках, она уже справилась с волнением, и видимое смущение Громобоя ей помогло: в ней проснулась «ласковая княжна», привыкшая выслушивать просьбы, подбадривать и покровительствовать. – Не тревожься, говори. Но только… Если ты со мной в Чуробор ехать не хочешь, так я на тебя обиды не держу. Если у тебя своя дорога впереди, а в Чуробор тебе незачем, я тебя неволить не буду.
– Да какая у меня своя дорога! Тебе самой в Чуробор незачем! – напав наконец на главное, ради чего пришел, Громобой разом опомнился, обрел уверенность и заговорил живее. – Не езди ты в Чуробор, худо там будет!
Девушка изумленно вскинула глаза.
– Почему? – тревожно воскликнула она, и видно было, что и ей самой Чуробор внушал большие опасения. – Почему ты так сказал? Что ты про него знаешь?
– А ты сама-то хоть знаешь, зачем тебе к нему ехать? – продолжал Громобой, уверенный, что она не знает этого.
– Я… – Дарована не нашлась с ответом. Сказать правду она не могла, а лгать ей было противно. – Мне нужно… У меня там родня, а дома…
– Это чуроборский-то оборотень тебе родня? – прямо спросил Громобой.
– Я… – Дарована запнулась, совсем подавленная его напором.
Цель ее пути держалась в тайне: они с княгиней Добровзорой не называли своих имен, и кто они, знал по-настоящему только воевода Берислав, видевший их обеих еще в Глиногоре. Скрывался и их отъезд из Глиногора, и их намерение ехать к Огнеяру Чуроборскому – и на это были причины. И вдруг он, случайно встреченный, чужой, незнакомый человек, откуда-то знает самое главное! Может быть, даже знает, кто она? Но ведь это не простой человек: на его челе знак Перуна! Дарована с изумлением и даже испугом смотрела на Громобоя: его внезапная проницательность подкрепила ее самые горячие надежды, но это же испугало ее.
– Не езди ты к нему! – убеждающе произнес Громобой. – Он тебя погубит. Как его отец Лелю взаперти держит, так он тебя в Ледяные Горы запрет, и тогда никакой весны нам вовек не видеть.
– Нет! – поспешно воскликнула Дарована. – Он не виноват! Это не он! Это другой! Княжич Светловой, сын Велемога Славенского! Я все своими глазами видела, все как было! Он…
– Да это я знаю! – Громобой отмахнулся, помня, что рассказала ему Мудрава возле того дуба. – Да не бывает мира без весны! Княжич ваш Лелю у себя в роще держит, а весна новая, никому не ведомая, по белу свету ходит и сама себя ищет. Макошина дочь сказала, Мудрава, а уж она знает! Это – ты! И тебе у того оборотня делать нечего!
– Новая… Новая весна…
Дарована смотрела прямо ему в лицо, и в глазах у нее блестели слезы. Она узнала то, чего не знала раньше, и Громобой теперь казался ей настоящим богом, Перуном, появление которого разбило и развеяло все их беды. Ликование залило ее душу, и поначалу она не обратила внимания на то, что ей самой безосновательно приписана честь воплотить эту новую весну. Весть о новой весне так захватила ее, что прогнала даже страх за себя, с которым она так сжилась, что он стал как будто кожей ее души.
