– Вот-вот, родич, спроси у них! – крикнула с женского стола йомфру Ингирид, разряженная, как на собственной свадьбе. – Что-то дома я не слышала разговоров о близком походе!
Хравн не хотел брать воспитанницу на пир, но та обещала явиться пешком в обход фьорда (на что понадобилось бы не менее двух суток) и всем рассказать, как дурно с ней обращаются в доме воспитателя. Ее род был гораздо лучше нрава: она приходилась побочной дочерью Бьяртмару Миролюбивому, конунгу раудов, а Торбранду конунгу, соответственно, двоюродной сестрой. Вот только держать Ингирид в доме он не захотел и спровадил к другим родичам – Хравну и Ванбьерг.
– Я тоже не слышал от вас о желании идти в новый поход, – спокойно сказал Торбранд конунг, знаком велев остальным замолчать. Его лицо с длинным носом и тонкими губами выглядело невозмутимым до равнодушия, блекло-голубые, почти бесцветные глаза смотрели холодно, и только соломинка в уголке рта подрагивала, выдавая душевное беспокойство. – Может быть, ты, Хравн хельд, не веришь в мою удачу? Или твой сын хочет просидеть весь век дома с женщинами, вместо того чтобы мстить за брата?
Хравн вздрогнул, и Эрнольв вскочил, чтобы опередить отца, не дать ему ответить.
– Если бы кто-нибудь другой обвинил меня в подобном, конунг, то больше ему не пришлось бы обвинять никого и ни в чем! – твердым, чуть прерывающимся от сдержанной ярости голосом воскликнул Эрнольв. – Но я не верю, что ты хочешь обидеть своего родича. Ты знаешь, что это не так!
– Нет, я не знаю. – Торбранд конунг немного переменил положение, передвинул соломинку в другой угол рта и выжидающе посмотрел на Эрнольва, как будто готовился слушать долгую сагу. – Я все еще не понял, почему ты, Эрнольв, и твой отец не хотите мстить квиттам, которые и вам причинили немало бед. Что с твоим лицом, Эрнольв? Почему у тебя только один глаз? И где твой брат Халльмунд, почему его нет среди нас? Молчишь? – Торбранд оперся на подлокотники кресла и наклонился вперед, голос его окреп и возвысился. – Среди нас нет рабов, чтобы торопиться с местью, но нет и трусов, чтобы откладывать ее до никогда!
[18]
Мы соберем войско и разобьем квиттов раз и навсегда! Я отомщу за мою жену и сыновей, за мою дружину, за мои корабли! Неужели ты не пойдешь со мной?
Хирдманы и гости в гриднице замолкли, даже женский стол притих. Все ждали ответа Эрнольва, но тот молчал, отчаянно пытаясь собраться с мыслями, найти слова для тех противоречий, которые мучили его со дня возвращения. Да, и глаз у него остался один, и брат погиб – но кому же за это мстить? «Гнилую смерть» на Аскефьорд наслали ворожбой квитты, и чудовищного тюленя вызвала из пучин какая-то квиттинская ведьма, при упоминании о которой Хродмара передергивает. Эту ведьму, а заодно и всех квиттов, считают своими врагами Хродмар, Торбранд и еще многие другие, кому хочется добычи и воинской славы. Но зачем напрасно вести людей на гибель, если боги не с нами?
Эрнольв чуть не застонал от тоски: Халльмунд на его месте живо нашел бы нужные слова, убедил конунга, заставил бы всех смотреть себе в рот. Халльмунда невозможно было остановить, он мчался вперед неудержимо, как морской вал в бурю. А Эрнольва давили и оглушали десятки глаз, устремленных на него с вызовом и недоброжелательством. «Кто ты такой и почему смеешь стоять у нас на пути? – вопрошали они. – Как ты смеешь думать, что ты один прав, а мы нет?»
– Я никогда не звался трусом… – начал Эрнольв, поскольку молчание становилось невыносимым, и по старой привычке прижал к груди золотой полумесяц. – Я не боялся идти в битву, если в ней есть надежная цель…
И вдруг что-то случилось в глубине его души: словно треснул лед и проснулся весенний родник. Новая сила хлынула в жилы, Эрнольву стало легко, как будто сама валькирия взяла его в объятия и понесла над землей; слова, мгновение назад тяжелые и редкие, вдруг взвились целым роем и кинулись на язык, толкаясь и тесня друг друга.
– Я слышал, что в древние времена прославляли конунгов, которые сумели сами выбрать час своей смерти! – громко и быстро заговорил Эрнольв, чувствуя, что какая-то теплая и мощная волна несет его помимо воли. – Один даже умудрился сжечь себя в доме вместе с дочерью и дружиной, потому что не хотел уступить в битве многочисленным врагам. Но мне не думается, что и в наше время такого человека назовут героем, а не трусом и глупцом, который сам завел в ловушку себя и дружину и побоялся даже взять в руки оружие. Доблесть – великое достояние, но и ум никому еще не мешал. И тебя, Торбранд конунг, никогда еще не называли неосторожным. Да, только раб мстит сразу: ведь дело мести нужно как следует подготовить. Важнее этого долга у высокородного человека нет ничего. Но спроси сам себя: кому ты собираешься мстить и хорошо ли готов к этому? Наши враги – квиттинские ведьмы и чудовища. Разве у нас есть умелые и могучие колдуны, чтобы бороться с квиттинскими ведьмами? Разве у нас есть хотя бы одно знамение от богов, что они одобряют нашу войну и не лишат нас удачи? Знамений неудачи мы видели гораздо больше. И не обвиняй меня в трусости – я хочу лишь одного: чтобы твои силы и силы племени фьяллей не растрачивались по-пустому.
– Я и не хочу тратить силы впустую, – ответил Торбранд конунг, быстро двигая соломинку из стороны в сторону. В его голосе было удивление: он не ожидал от Эрнольва такого красноречия. – Я больше не пойду с маленькой дружиной, надеясь разгромить только одну усадьбу и уничтожить ведьму, которая все это начала. Всю осень и начало зимы мы будем собирать войско. Мы разобьем самого квиттинского конунга Стюрмира, и больше ни одна ведьма, сколько их ни есть, не посмеет замыслить что-то нам во вред. А что касается знамений…
– То откуда же им взяться, добрым знамениям? – снова заговорил Эрнольв, вклинившись в первую же заминку Торбрандовой речи. – Может быть, я позабыл: зачем твои ярлы Модольв и Хродмар плавали в начале лета на Острый мыс?
– За железом! – ответил сам Хродмар. – И мы его привезли!
– Даже самое лучшее оружие ломается, – продолжал Эрнольв. – Нам понадобится еще, а где мы его возьмем? Ты задумал слишком большую войну, конунг. Я не знаю, с чего она началась, но теперь она разворачивается уж слишком широко.
– Квитты сами хотели этой войны! – подал голос Модольв ярл, на круглом добродушном лице которого сейчас отражалась непривычная суровость. – Когда мы были на Остром мысу, в усадьбе Гримкеля Черной Бороды, мы видели мало дружелюбия. А у Гримкеля на языке всегда то, что на уме у его родича Стюрмира конунга. Они не хотели продавать нам железо. Если бы мы не напали на них, они сами напали бы на нас.
– А нашим бондам хватает железа, чтобы обрабатывать землю! – сказал Эрнольв. – Если ты позовешь их на войну, мало у кого хватит духу отказать тебе, конунг, но кто останется выращивать ячмень? С тобой охотно пойдут ярлы и хирдманы, но бондов едва ли обрадует твой призыв.
– Он обрадует всякого, кто не трус! – крикнул Хродмар ярл. Сам он трусом не был, а собственные стремления не давали ему задумываться о нуждах кого-то другого.
