– А еще он достаточно… доступен для нас, на случай если… – начала Хёрдис и окончила многозначительным движением бровей.
Торвард ее понял. Слэттинский бродяга без друзей и родных будет наименее опасен в том случае, если ему действительно понравится на месте конунга. Или если у него окажется слишком длинный язык.
– Ну, ты согласен? – с нетерпением спросила кюна. Было видно, что саму ее увлек этот замысел, и если сын откажется, лишив ее возможности испытать свои силы, она будет жестоко разочарована.
– Но подумай как следует, конунг! – предостерег Оддбранд. – Ведь тебе придется жить не просто в обличье другого, тебе придется какое-то время провести в шкуре раба .
– Не раб тот, кто становится им не из лени и трусости, а совсем наоборот! – горячо воскликнула кюна. – Ты примешь только обличье Коля и обличье раба, но останешься собой! Подумай, сын мой! У нас нет другого способа достойно отомстить, прожди мы хоть сто лет! А нам не будет счастья, тебе не будет удачи, если ты не отомстишь!
Торвард молчал: он знал, что она права. Что можно сто лет ждать случая одолеть туалов, непобедимых при свете дня и по какой-то тайной причине недоступных ночью, но так и не дождаться. И не сметь показываться ни в Винденэсе, ни где-то в другом месте. А вслед за позором неотомщенной обиды придет другая беда, неудача – не ему одному, а всему Фьялленланду. Их корабли будут с двойным усердием грабить на морях и на стоянках – считая всех фьяллей беспомощными рохлями, если даже их конунг не способен постоять за свой собственный дом. Вслед за туалами сюда, в Аскефьорд, явятся еще целые толпы любителей чужого добра. Над любым фьяллем, куда бы он ни заехал, будут хохотать, и никому, даже Эрнольву ярлу, не увидеть от людей прежнего, заслуженного почета! А значит, он, Торвард конунг, любой ценой должен восстановить свою честь, которая есть честь всего Фьялленланда.
При мысли о рабстве внутри прошла судорога негодования и отвращения, но Торвард перетерпел ее и продолжал думать. Все в нем кричало от возмущения, что он, потомок Одина, сорок первый конунг Фьялленланда, несущий в себе дух Одина и Тюра… Само слово «раб» рядом с ним оскорбляло все мироздание. Но… Ради возвращения похищенного Мйольнира Тор даже оделся в женское платье и сидел на собственной «свадьбе» в качестве невесты великана – а это, что ни говори, гораздо хуже! Тюр пожертвовал правой рукой, без которой даже богу тяжело – зато теперь рука его находится с той стороны бытия , и ей подвластно все, что с той стороны. Если к жертве подойти правильно, ее можно сделать не потерей, а приобретением. А ему сейчас уже мало что осталось терять.
Бесчестье рабства было хуже смерти, но разве не сильнее пострадала его честь из-за вероломства Эрхины? Разве возможность отомстить ей не заслуживала жертв – любых жертв? Его долг перед Фьялленландом и перед собой в первую очередь требовал этой мести. И если ради этого требуется пойти на унижение – высшее мужество, а значит, высшая честь будут в том, чтобы сознательно и добровольно решиться на это. Он не думал о том, что под обликом Коля его никто не увидит, а значит, для «Торварда конунга» никакого бесчестья как бы и не будет: сам-то он будет знать, кто он.
Впрочем… Мой облик – еще не есть я, иначе он не звался бы моим , то есть принадлежащим мне, но отличным от меня. Моя честь – еще не есть я, моя свобода – еще не есть я… даже мое тело – тоже еще не я. А значит, если отнять все, что «мое», то останется чистый, голый «я» – то есть… божественный дух, оживляющий тело и разум. То есть бог. Значит, быть собой – это быть богом. Быть богом – значит быть собой. Один и Локи, в конце концов, одно и то же, что наверху, то и внизу. Все во вселенной неразрывно связано. А значит, став рабом по имени Коль, Торвард конунг не перестанет быть собой. Во всех смыслах. А в том, чтобы быть именно собой, и состоит высшая честь и высшее посвящение. Ведь посвящение и есть смерть, необходимая для рождения в новом, высшем качестве. А разве нынешний случай того не стоит?
– Ты понял… – тихо сказала кюна Хёрдис, пристально наблюдавшая за его лицом. Лицо это оставалось вполне непроницаемо, но его карие глаза были ее карими глазами, а она была не только колдуньей, но и его матерью. И она видела, что в эти мгновения он думает о том, о чем раньше не имел нужды думать, и проходит свое, внутреннее посвящение, без которого все обряды останутся только пустыми играми. – Ты понял… Ты сможешь…
– Жизнь рабов не так уж и весела, – намекнул Оддбранд.
Торвард в задумчивости кивнул и посмотрел на свою ладонь. Это уже было не так важно. Его руки мало чем отличались от рук того же скотника Хумле – сильные и жесткие, в морских и сухопутных походах привыкшие ко всякой работе. Тяжелая жизнь раба его не страшила: воин должен уметь выжить везде, поэтому спать на земле и есть что попало для Торварда не было в новинку. Еще подростком он был приучен видеть еду даже в проползающей гадюке, если ничего лучше не предвидится. Ценность как работник он тоже мог представлять: в перечень обязательных умений знатного человека входит ковка оружия, без чего последнее взрослое посвящение получить невозможно. Торвард, хотя не увлекался этим делом, научился орудовать молотом и клещами так, что даже Стуре-Одд, его обучавший, не очень ругался. А вот ходить с опущенной головой и молчать, когда к тебе обращаются с приветствием вроде: «Поди сюда, скотина!» – это сложнее. Но там, где никто другой тебя не заставит, ты сам себя заставишь. Еще как!
Конечно, притворяться урожденным рабом нет смысла: и осанка не та, и выражение глаз, и привычки, и разговор. Но, в конце концов, воины тоже иногда попадают в плен и бывают продаваемы в рабство. Время от времени случается… Вон, Ормкель до сих пор в драку лезет, если в чьих-то словах усмотрит намек на то, как сам оказался продан лет двенадцать назад, – однако же, при всей его доблести, с ним это было, и никакого чуда в этом нет. Если кто-то на Туале и спросит, как это случилось, всегда можно предъявить пару старых внушительных шрамов и выдать их за те самые «почти смертельные» раны, из-за которых воин и оказался в плену. То есть не своих шрамов, у него же будет внешность Коля… У того есть шрам на лице, из-за чего бровь выпрямлена… То, что в нем могут опознать бывшего воина, само по себе не опасно. А если кто-то там сумеет увидеть сквозь тот морок, который кюна Хёрдис наведет?
– Тебе надо будет научиться сдерживать себя и сохранять внутреннюю тишину ! – многозначительно произнесла кюна Хёрдис. – Это трудно, но если ты этому научишься, то победишь. И это умение тебе весьма пригодится в будущем. Ну, что ты нам скажешь?
Он увидит Эрхину… Он будет видеть ее, когда она не будет и подозревать об этом. И он, может быть, узнает, кто же она такая – та прекрасная, как зимняя звезда, богиня из сада цветущих яблонь, к которой он сватался, или та мстительная и неблагодарная ведьма, которая ударом в спину отплатила ему за любовь. В его сознании было как бы два ее образа, к которым он относился по-разному. Если все это разорение вдруг окажется недоразумением, чьей-то чужой злой волей – он готов был простить ее и даже снова предложить ей свою любовь. А если он с любовью все-таки ошибся и она – не та, в которую он влюбился, – тогда месть будет его правом и даже его непременной обязанностью. Оскорбление, нанесенное Аскефьорду, ни в коем случае нельзя забыть. Он просто не имеет права прощать такое, как мужчина и тем более как конунг. А конунг должен идти впереди… И не зря его поднимали на щите в тот осенний, озаренный факелами темный вечер.
