Священник поклонился и, повернувшись к гробу, затянул «De promndis clamavi ad te» таким уверенным и громким голосом, что его пение непременно должен был услышать Господь.
— «De profiindis clamavi ad te», — так же громко подхватила толпа.
— «De profundis clamavi ad te», — шептал граф де Пангоэль.
Окончив заупокойную молитву, все встали. Аббат Доминик подошел к старому дворянину.
— Господин граф! — сказал он. — Где прикажете похоронить вашего сына?
— Разве у моей семьи нет фамильного склепа на пангоэльском кладбище? — удивился граф.
— Кладбище закрыто, и сторож отказался отпереть ворота.
— С каких пор, — спросил старик, — пангоэльское кладбище закрыто для графов Пангоэлей?
— С тех пор как они отдали Богу душу раньше того срока, который наметил Бог, подаривший им жизнь, — как можно мягче отвечал аббат Доминик.
— Раз так, святой отец, соблаговолите следовать за мной, — твердо проговорил старый дворянин, гордо подняв голову; Эрве занял место за гробом.
Четверо — те, что несли гроб, — по знаку аббата Доминика вышли из толпы и взялись за свою ношу; траурная процессия во главе с графом де Пангоэлем и аббатом Домиником медленно двинулась в путь.
Они обогнули башню, прошли развалины старого замка, поднялись на гребень скалы и очутились на западном склоне берегового утеса лицом к лицу с ревущим, бушующим океаном.
Высоко вздымались темные валы; седые волосы старика развевались на ветру.
Никакое другое зрелище, как то, что открылось взглядам провожавших молодого человека в последний путь, не могло бы дать большего представления о Божьем могуществе и Божьем гневе. Однако неужели Господь в своем безграничном могуществе, в своем неутишимом гневе, что способны вздыбить морские волны и столкнуть в небе тучи — эти небесные колесницы, на которых несутся бури, — стал бы принимать во внимание ничтожные вопросы, обсуждаемые на соборе несколькими праздными кардиналами?
В это никак не мог поверить аббат Доминик, великодушный и мыслящий человек, при виде развернувшегося перед ним грандиозного зрелища.
Горькая усмешка мелькнула на его губах; он взглянул на гроб, в котором покоилось бездыханное и бесчувственное тело, и подумал, что с силой Божьего могущества может сравниться лишь горе отца.
Граф остановился против небольшого песчаного пригорка, поросшего папоротником и можжевельником.
— Я хочу, чтобы тело моего сына похоронили здесь, — сказал он.
Несшие гроб снова остановились, козлы снова были установлены, как недавно у входа в башню, и на них опустили гроб.
Старик огляделся по сторонам: он искал могильщика, но пангоэльский кюре запретил тому следовать за процессией.
— Эрве! — проговорил граф. — Принеси две лопаты. Несколько крестьян бросились было к замку.
Граф поднял руку.
— Пусть сходит Эрве! — непреклонным тоном приказал он.
Крестьяне послушно остановились; Эрве спустился так скоро, как ему позволяли его годы, и скрылся в старой потерне, зиявшей у еще уцелевшей стены.
Вскоре он снова появился с двумя лопатами в руках.
Крестьяне хотели было забрать их у старого слуги.
— Благодарю вас, дети мои, — возразил граф. — Это наше с Эрве дело.
Он взял лопату из рук старого слуги.
— Ну, дружище Эрве, — сказал он, — давай приготовим последнее ложе последнему из графов Пангоэлей.
Он стал копать могилу.
Эрве последовал его примеру.
Никто из присутствовавших не мог сдержать слез, глядя, как два старика с развевающимися на ветру седыми бородами и волосами роют могилу юноше, которого один из них произвел на свет, а другой баюкал на руках.
Доминик смотрел вдаль, туда, где бесконечное небо сливалось с таким же бесконечным океаном; он стоял скрестив на груди руки, молча, без слез, застыв точно в экстазе.
Красавец-монах в необычном одеянии своим видом словно дополнял живописную и драматическую сцену, в которой мудро отвел ему роль милосердный Господь.
Почва была рыхлая, и дело подвигалось быстро. Скоро яма глубиной около шести футов была готова.
У одного из несших гроб были при себе веревки; с их помощью гроб опустили в могилу.
Теперь очередь была за святой водой.
Доминик заметил в углублении одной из соседних скал лужицу воды, сиявшую, словно зеркало.
Он подошел к скале, произнес над этой водой слова освящения, отломил сосновую ветку, будто предназначенную для того, чтобы стать кропилом, обмакнул эту ветку в воду и, вернувшись к могиле, окропил гроб:
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа благословляю тебя, брат мой, призываю на тебя благословение Всевышнего.
— Аминь! — отозвались присутствовавшие.
— Один Господь, знавший твое намерение, мог остановить твою руку и нарушить твою волю — он этого не пожелал. Прощение и благословение да снизойдет на тебя, брат мой!
— Аминь! — хором подхватила толпа. Монах продолжал:
— Я знал тебя на земле и могу сказать собравшимся здесь людям, твоим землякам, что они должны тобой гордиться: ты был истинным сыном Бретани, у тебя были все мужские качества, что дарует эта достойная мать своим сыновьям: благородство, сила, величие, красота. Ты исполнил роль, предначертанную тебе на этом свете, и хотя тебе еще не было двадцати трех лет, твоя жизнь была жертвоприношением, а твоя смерть — мученичеством. Благословляю тебя, брат мой, и молю Бога благословить тебя.
— Аминь! — вторили собравшиеся.
Доминик снова взмахнул сосновой веткой и передал ее графу де Пангоэлю.
Стоя на самом краю могилы, тот принял ветвь из рук монаха и обвел всех взглядом, в котором читались тоска, гордость и презрение. Сначала глухим, а потом все более звучным голосом он произнес:
— О мои предки! Вы, чьей щедрой кровью полита каждая песчинка этой земли во время титанических битв, что вы скажете об этом, о мои предки?.. Стоило ли принадлежать к племени завоевателей; стоило ли брать Иерусалим приступом вместе с Готфридом Бульонским, Константинополь — с Бодуэном, Дамьетту — с Людовиком Святым; стоило ли устилать вашими трупами пути, ведущие на Голгофу, если христианский священник отказал вашему последнему представителю в христианском погребении?! О мои предки! Вся Бретань осенена вашей добродетелью, словно тенью от огромного раскидистого дуба, и вот теперь вашему отпрыску отказано в клочке земли, которую вы защищали!.. О мои предки! До чего грустно, до чего жалко видеть, как моему благородному мальчику, единственному и горячо любимому сыну, отказывают в праве войти в усыпальницу его предков, когда Господь, может быть, более снисходительный, чем люди, не откажет ему в праве взойти на небеса!.. О мои предки! К вам я обращаюсь с мольбой! Решите сами, достоин ли последний из рода Пангоэлей покоиться вместе со всей семьей. Соберитесь на совет, величественные и светлые тени, в том мире, где вы живете, назовите друг друга по именам, начиная с Коломбана Сильного, погибшего на равнинах Пуатье в бою с сарацинами в семьсот тридцать втором году, до Коломбана Верного, который в тысяча семьсот девяносто третьем году сложил голову на эшафоте и умер со словами: «Слава Господу на небесах! Мир добрым людям на земле!» Соберитесь же и судите моего сына, вы, единственные судьи, которых я признаю! Судите того, для кого я только что вырыл могилу, кого я опустил в землю и чей гроб я сейчас окроплю небесной водой, припасенной Господом в этой выемке в скале! Я не судья ему, а отец и потому прощаю его и благословляю!
