— О, я сразу же узнал эти бриллианты! Они меня ослепили, еще когда я сидел в ложе… Бедный букетик фиалок, как жалко ты выглядел рядом с ними!
— Где были фиалки, ваше высочество? Герцог улыбнулся.
— А где бриллианты? — продолжала девушка.
— Почему ты не оставила их дома?
— Не хотела разлучать их с мешочком, вместе с которым они попали ко мне.
— Зачем же мешочек у вас на поясе?
— В нем письмо.
— От этого господина?
— Да, ваше высочество.
— Он смел тебе написать, Розена?.. Не заставляй меня страдать! Ты встречалась с ним раньше? Ты с ним знакома?.. Он тебя любит? А ты его?
Последние слова он выговорил с таким страданием в голосе, что они отдались в сердце прекрасной танцовщицы.
Ее лицо приняло серьезное выражение, она оставила шутливый тон.
— С вами все должно быть серьезно, Франц, — молвила она, — и я была бы бессердечной, продолжая шутить над болью, которую причинило вам это подозрение. Я знаю или, вернее, догадываюсь, дорогой герцог, какую печаль могут с собой принести самые нелепые подозрения. И я хочу как можно скорее избавить вас от них. Да, Франц, этот человек весь вечер не сводил с меня глаз… Не дрожите так, дайте договорить. Но женщину такой взгляд обмануть не может: это не страстный взгляд влюбленного — это взгляд, смиренно умоляющий о дружбе.
— Но он вам писал, он вам писал, Розена! Вы сами мне сказали, вы сами только что признались!
— Да, конечно, он мне писал.
— И вы прочли его письмо?
— Дважды, ваше высочество, а потом перечитала в третий раз.
— О! Сколько же раз вы читаете, в таком случае, мои письма?
— Ваши письма, герцог, я читаю не раз, не два и не три: я читаю их все время!
— Прости, Розена, но от одной мысли, что кто-то смеет тебе писать, кровь закипает у меня в жилах!
— Спросите лучше, зачем этот человек пишет мне, сумасшедший!
— Можешь сколько угодно называть меня сумасшедшим, Розена, я этого не отрицаю: ведь я сошел с ума от любви к тебе!.. Девочка моя! Не мучай меня! Я задыхаюсь, словно в этой комнате нечем дышать!
— Разве я вам не сказала, что письмо при мне?
— Да.
— Раз я его принесла, значит, хотела, чтобы вы его прочли.
— Давай же скорее!
Принц потянулся к благоухающему мешочку. Девушка перехватила его руку и припала к ней губами.
— Я, разумеется, дам вам его, но за подобное письмо нельзя браться в гневе или сгорая от ревности.
— Скажи, как я должен его взять, только ради Бога, Розена, дай мне его, если не хочешь, чтобы я умер!
Но, вместо того чтобы передать письмо принцу, Розена приложила руку сначала к его груди, потом ко лбу, как магнитизер, подчиняющий своей воле другого человека.
— Успокойся, клокочущее сердце! — проговорила она. — Остынь, горячая голова!
Она опустилась на колени и продолжала:
— Сейчас я обращаюсь не к своему возлюбленному Францу: я желаю говорить с Наполеоном, королем Римским.
Молодой человек вскочил и выпрямился во весь рост.
— Что вы сказали, Розена? — спросил он. — Каким именем вы меня назвали?
Розена продолжала стоять на коленях.
— Я называю вас тем именем, сир, которое вы получили перед людьми и перед Богом! И я передаю вашему величеству смиренное прошение от одного из самых храбрых генералов вашего прославленного отца.
Не вставая с колен, Розена вынула письмо из расшитого мешочка и подала юному принцу. Тот неуверенно принял его.
— Розена! — проговорил он. — Вы уверены, что я могу это прочесть?
— Не только можете, сир, но должны! — подтвердила девушка.
Герцог отер платком пот, струившийся по его бледному лицу, развернул письмо и прочел тихим дрожащим голосом:
« Сестра!..»
— Так этот господин ваш брат, Розена?
— Читайте, сир! — настойчиво повторила девушка, оставаясь на коленях и продолжая называть принца его королевским титулом.
Принц продолжал:
« В Индии принято изображать богиню добра Лакшми необыкновенно красивой, изящной, соблазнительной чаровницей; этим индийцы хотят показать, что добрая женщина не может не быть красивой, так же как красавица не может не быть доброй.
Как считают поэты, красивое лицо является естественным отражением красоты души. Вот почему, любуясь Вашим прекрасным лицом, я увидел в Вашей красоте, как в прозрачном хрустале, сокровища доброты, таящиеся в Вашем сердце…»
Герцог замолчал. Эти несколько строк были лишь восторженной прелюдией, которая не развеяла его сомнений относительно смысла письма. Он взглянул на девушку, словно требуя от нее объяснений.
— Продолжайте, прошу вас, — проговорила Розена. Герцог снова взялся за письмо.
«Мы с Вами, дорогая сестра, испытываем к одному и тому же человеку, вернее юноше, одинаковую нежность, одинаковую любовь, одинаковую преданность. Общность наших чувств устанавливает между нами, как бы мы ни были внешне непохожи, тесную и священную братскую связь, во имя которой я осмеливаюсь обратиться к Вам с несколькими просьбами.
Первая и самая большая просьба к Вам, сестра: позвольте мне видеть Вас, дабы иметь возможность говорить о нем с Вами как можно чаще и как можно дольше. Во время этих встреч, о которых я умоляю во имя самого святого, что есть на земле, во имя убеждений и преданности, я хотел бы переговорить с Вами о его здоровье, которое чрезвычайно меня беспокоит, о его будущем, которое меня страшит, и о его настоящем, которое разрывает мне сердце! Вместе с Вами я рассчитываю найти выход для этого человека, чью жизнь словно подтачивает рок! Мы вместе должны попытаться сделать все не только для его счастья, но и ради его славы!
С тех пор как умер его отец, в этом заключается самая заветная моя мечта, моя единственная цель, моя главная надежда… Для ее осуществления я пересек моря, объехал полмира и готов проехать еще столько же, двадцать раз рискуя жизнью в пути, лишь бы добраться до него.
Как вы понимаете, сестра, я прибыл для исполнения великой цели.
Когда я был в четырех тысячах лъё отсюда и мне не о чем было мечтать для себя самого, я замыслил помочь ему сменить имя Франц на имя Наполеон. Позвольте же мне надеяться, что с Вашей помощью я увенчаю сына короной его отца. Я твердо и непоколебимо в это верую. И если для того, чтобы посадить его на французский трон, понадобится поддержка миллиона человек, я знаю, где их отыскать.
