Но щит Зимобору дали слабый, уже треснутый, и под градом Хватовых ударов он трещал все громче. От него отвалилась сперва одна доска, потом другая; поняв, что сейчас останется только с рукояткой и железным умбоном на ней, Зимобор с намерением поймал очередной удар и дернул; лезвие топора зацепилось и застряло в расколотой доске. Зимобор вырвал у противника рукоять топора вместе со своим щитом и отбросил в сторону. Теперь Хват был безоружен. Но сдаваться он не собирался и ловким приемом обвил свободной рукой руку Зимобора с мечом, поднятую для удара, бросил свой щит и вырвал у смолинца оружие. Теперь они могли бы продолжать бой врукопашную, но Зимобор, знакомый с этим приемом, освободившейся левой рукой выхватил с пояса нож и ударил Хвата в живот рукоятью.
Этому уже было противопоставить нечего. В настоящем бою он ударил бы клинком. Хват по всем правилам стал «убитым». Требимир крикнул, останавливая поединок, и противники, приученные слушаться, мгновенно разошлись. Зимобор убрал нож, Хват вытирал рукавами взмокшее лицо.
– А чего, ничего, – бормотал он. – Годится…
– Как тебя зовут? – спросил Требимир.
– Ледич. Сын Корени, торопецкого старосты.
– К князю пойдем, – кивнул ему Требимир и знаком велел идти за собой.
Во время испытания Зимобор был спокоен, поскольку делал привычное и хорошо знакомое дело. Но сейчас, поднимаясь по ступенькам высокого княжеского крыльца, волновался. Прошло десять лет, он очень и очень изменился, но если кто-то в этом городе и сможет узнать его, то это князь Столпомир.
Правда, сам он скорее догадался, что перед ним действительно хозяин, чем узнал его, потому что за десять лет совершенно позабыл его лицо. В нынешние сорок пять или сорок шесть лет князь Столпомир был еще крепок и красив, его глаза под четко очерченными черными бровями казались темно-голубыми, почти синими, но русые волосы и короткая густая борода уже наполовину поседели. Весь облик дышал силой и уверенностью, однако откуда-то из глубины проглядывала или, скорее, угадывалась какая-то усталость, тревога. Впрочем, удивляться было нечему. Всем кривичским князьям приходилось нелегко, всех уже не первый год мучили тяжкие заботы, как бы прокормить и защитить земли, по которым прошлась своей ледяной косой Марена.
Кланяясь князю, Зимобор с трудом заставил себя посмотреть ему в глаза. Пока сотник рассказывал, кто это и чего хочет, князь Столпомир внимательно рассматривал гостя, и Зимобору было неуютно, словно эти синие глаза видят его насквозь и уже разглядели все, что он скрывал.
– Из-под Торопца родом? – повторил князь. – Старосты Корени? Не знаю его, а тебя я вроде где-то видел… Или похож ты на кого-то… Постой! – Он что-то вспомнил. – Это не тот ли Кореня, которого дочь была вторая Велеборова жена? Младшая? Как ее звали, не припомню…
– Княгиня Светломира, – Зимобор назвал имя, которое дали его матери, когда князь Велебор взял ее в дом. – Она мне сводная сестра, только я ее мало знал.
– А княжич Зимобор, выходит, твой племянник?
– Выходит, да.
– Как же тебя сюда занесло?
– Отец мой умер уже пять лет тому. А недавно и князь Велебор в Сварожий сад ушел. Наследники наследство поделить не могли, а княгиня Дубравка и ее дети княжича Зимобора извести хотели.
– Извели? Что-то у меня не было еще никого оттуда…
– Купцы приедут – расскажут. Извели, не извели – я не знаю. Только исчез он, и жив или мертв – одни боги ведают. А я так рассудил, что нечего мне там оставаться, чести не найду, а вот голову потеряю. Прими меня к себе, княже. Честно служить буду, как отцу родному.
Князь Столпомир пристально смотрел на него, словно хотел увидеть все то, о чем пришелец не пожелал говорить. Что он не сказал всего, было очевидно, но ведь может быть, что тайны смолинца вовсе не помешают ему служить, а люди, тем более такие умелые воины, были очень нужны.
И сам вид смоленца внушал невольное расположение к нему – здоровый, румяный, с ясным, умным взглядом и честным, открытым лицом, он казался хорошо знакомым и близким человеком, с которым связывают давнее доверие и дружба. «Служить буду, как отцу родному». Князь Столпомир очень редко видел своего собственного сына Бранеслава, но был бы очень рад, если бы его родной сын был вот таким и смотрел бы на него такими же глазами.
– Что ж, оставайся! – решил наконец Столпомир. – Денег пока не плачу, сам знаешь, какие мы теперь все богатые, кормить буду, одевать, как сумею, не обижу. Будут походы – будет добыча и серебро, ну, ты сам знаешь. Как отличишься, так и получишь… это ты тоже знаешь. – Он еще раз скользнул понимающим взглядом по серебряным бляшкам на поясе нового кметя. – Определи его, Озимич, куда там лучше.
Выйдя во двор, сотник подозвал Хвата.
– Принимай! – велел он и хлопнул Зимобора по плечу. – Пусть пока у тебя в десятке будет, там посмотрим.
– Ну, пошли! – Хват тоже хлопнул Зимобора по плечу. Не заметно было, чтобы он обижался за недавнее поражение. – Ледич, да? Пойдем, покажу, где наша изба. У тебя из пожитков еще чего есть?
– Все на мне. – Зимобор улыбнулся. Все его добро, включая рубаху, подаренную Крепенихой, было на нем.
– Ничего, разживешься. У нас хорошо, кормят будь здоров, девки красивые… – Он оглянулся на пробегавшую мимо челядинку с кувшином, но тут же ему на глаза попались двое молодых кметей, дерущихся на мечах, и он азартно закричал кому-то: – Кистью работай, кистью!
Эту ночь Зимобор уже ночевал на широких полатях в дружинной избе, а наутро для него началась новая жизнь, новая, но в то же время знакомая и привычная до мелочей. Едва ли можно было найти для него другое место, где весь порядок меньше бы отличался от того, к которому он привык. В дружинных избах, в гриднице, во дворе среди кметей прошла вся его предыдущая жизнь, и теперь он после короткого перерыва вернулся к прежнему. Он быстро узнал по именам всю Столпомирову дружину, старшую и младшую, а все остальное здесь было как дома. Такие же щиты, покрытые отметинами от ударов, висели на стенах дружинной избы, такие же медвежьи шкуры украшали гридницу. Кмети по утрам так же бегали и отжимались, сражались друг с другом, потом долго и упорно обтесывали доски, собирая себе щиты про запас, и по углам дружинных изб так же, как в Смоленске, валялись чьи-то старые, изрезанные в лохмотья стегачи, заржавелые обрывки кольчужного плетения, уже никуда не годные, и старые рога с плесенью внутри. Про эту плесень, вырастающую в невымытой посуде, тут говорили: «Павсикакий завелся» – в память одного приставучего грека по имени Павсикакий, который жил в Полотеске пару лет назад и никому не давал прохода рассказами про греческого бога. Потом он ушел проповедовать куда-то в леса и там благополучно сгинул, а поговорка осталась.
Здесь так же ругались, ради какого лешего Медвежко сел на Свенов сундук и кто теперь этот сундук будет чинить. На пирах рассказывались весьма похожие истории, как о сражениях, так и «подвигах», совершенных спьяну и вызывавших ничуть не меньшую гордость. Даже кметь по прозвищу Степняк здесь имелся, как и в Смоленске, только там был Актемир, полукровка, родившийся от пленницы, а здесь – Чагадай, чистокровный хазарин, какими-то смутными ветрами занесенный так далеко на север еще лет пятнадцать назад, безбородый узкоглазый человек с резкой проседью в длинных черных волосах, всегда заплетенных в гладкую косу.
