Она ждала, что их тоже поведут во двор, но, наоборот, через некоторое время связанных парней стали загонять обратно, а с ними и других жителей Прягины-улицы, кто на гулянье не был. Появилась молодая Коротеиха, появился Каталец с разбитыми губами и окровавленной бородой, его жена и с ней невестка, жена брата Перекроя, потом мужчины – Грехича, Пригрев, Вишеня, Просимец, – все растрепанные, разгоряченные выпивкой и дракой, окровавленные, в испачканных и разорванных праздничных рубахах. Иные были связаны собственными же вышитыми нарядными кушаками – то ли у смолян не хватило веревок, то ли те оказались недостаточно прочны. Всех скопом загоняли в беседу, так что скоро здесь уже было не продохнуть, и в голове звенело от криков, стонов, брани и женского плача. Раненых усадили и уложили, но даже на полу всем не хватало места. Дверь закрыли и подперли, и, судя по звукам из сеней, там остались сторожа. Пленники льнули к окнам, но в ночной темноте через тын, конечно, увидеть улицу было нельзя. Единственное, что разглядели, – отсвет пожара где-то справа, и это только заставило еще громче заплакать и запричитать тех, чьи дворы стояли вправо по улице.
Время шло, но было совершенно не ясно, много ли его прошло или мало. То казалось, что уже вот-вот рассвет, а то – что еще не настала полночь. Придя немного в себя, многие согласились с тем, что это обиженный воевода с Черной мстит за перехваченную дичь и за обидные слова. Мужчины спорили, ворвется ли он в детинец, сумеет ли воевода Порелют одолеть злодеев и освободить пленных. Всем хотелось верить, что воевода отстоит их и что из этого заточения их выпустят уже свои.
Но напрасно. Когда дверь наконец отперли, то при свете факелов в сенях блестели все те же железные шлемы и виднелись чужие, враждебные лица.
– Выходи! – Один из смолян сделал знак древком копья.
Женщины опять запричитали. У мужчин при выходе проверяли руки, крепко ли связаны.
Их вывели со двора, и тут стало ясно, что смоляне готовятся уходить из города. Вся улица была забита санями и волокушами, набитыми разным добром – в основном мешками с зерном от нового урожая, бочонками меда и прочими съестными припасами, мехами и шкурами, даже домашней утварью, что поценнее. Лосиное стадо, собранное со всего посада, уже прогнали. Женщины подняли горестный крик при виде своих собственных сундучков, уложенных как попало в чужие сани; даже мужчины не сдержались, поняв, что весь урожай, добытым тяжким трудом всего года, все, что припасено до весны, увозят, обрекая город на голодную смерть! Они даже не сразу сообразили, что их самих тоже уводят и что, если никто не поможет, им никогда в жизни больше не увидеть этой улицы, этих знакомых тынов с горшками на кольях и собственных немного покосившихся ворот с громовыми знаками в затейливой дедовой резьбе. Все знали, что пленные, взятые в межкняжеских и межплеменных распрях, навек исчезают на волжском торговом пути, чтобы кончить свой рабский век на далекой жаркой чужбине. Но невозможно было поверить, что и твой собственный путь туда начинается прямо сейчас, в день празднования Морозов, от родного двора. И почему? За что?
Пленников погнали вслед за стадом, и на ходу им приходилось огибать сани и волокуши. Позади вели еще одну такую же толпу, с соседних улиц, оттуда тоже слышались крики и плач. Смоляне отобрали только молодежь, парней, девушек, молодых мужчин и женщин, от которых был толк в хозяйстве. Остальных просто заперли в избах и во дворах. Проходя по улице, пленники слышали плач из-за тынов, и среди беспорядочных выкриков можно было разобрать обрывки причитаний по мертвым.
И не последним бедствием был густой душный дым, из-за которого трудно было разглядеть дорогу. Как куча соломы, горел Прибыденов двор, уже горела баня у его соседа Вишени, дымились крыши избы и хлева, где отсыревшая под снегом солома мало-помалу сдавалась наступающему жару. Смолянам, конечно, и дела нет, но если пожар не остановить, то выгорит весь посад!
Но вот их завели в лес, дым остался позади. Стал пробирать холод. Многие из пленных даже не были толком одеты, а оказались в зимнем лесу в том же, в чем сидели за праздничным столом. Дивина тоже была с непокрытой головой. Свой полушубок она успела выхватить из кучи в углу, когда их выводили, а платок куда-то завалился, и никто, конечно, не собирался ждать, пока она его найдет. Подружки вокруг нее плакали, вытирая носы рукавами.
Мимо них проехали шагом несколько кметей. Узкая лесная дорога была так плотно забита санями и пленными, что им приходилось объезжать по самой опушке, и от факелов в поднятых руках трещала сосновая хвоя. Один из смолян окидывал добычу таким горделивым собственническим взглядом, что Дивина сразу подумала: должно быть, это хозяин. Вожак всей этой волчьей стаи, брат княгини… Как его зовут, она не вспомнила, но воевода показался ей совсем молодым. Лицо у него было самолюбивое и заносчивое. Проезжая мимо них, он сделал знак одному из кметей, и тот протянул руку с факелом, освещая лица девушек. Воевода усмехнулся и что-то сказал едущему рядом кметю. Дивина отвернулась. Вероятность того, что ее и Грехичину дочь Ярочку – на них двух взгляд воеводы остановился с особенным интересом – оставят в хозяйстве этого самодовольного красавца, ее не слишком утешила.
Но есть же еще воевода Порелют. И князь Столпомир, в конце концов! Детинец они не взяли, иначе где-то здесь были бы и люди из детинца, но, видимо, был разграблен только посад. А если воевода жив, то он может послать за помощью в Оболянск, в Витьбеск
[51]
или даже в сам Полотеск, раздобыть войско и настичь захватчиков еще по пути. С полоном и грузом награбленного они долго будут пробираться через лес! Может быть, их успеют догнать и освободить.
Пошел снег. Теперь обоз двигался совсем медленно, почти на ощупь пробираясь через лесную темноту, сквозь муть снегопада. Люди осторожно делали шаг за шагом, и свет редких факелов не помогал увидеть заснеженный куст или промерзший сосновый ствол раньше, чем человек на него натыкался. Смоляне покрикивали, даже кололи древками копий, но и сами шли на ощупь.
– До утра бы уж подождали, нечисть, нави полуночные, чтобы их кикимора заела! – бормотал рядом с Дивиной гончар Вишеня.
– Побоялись до утра ждать! – тихо отвечал ему Гречиха, осторожно косясь на ближайшего кметя, не слышит ли. – Знать, погони опасаются. И то хорошо. Куда нам торопиться-то, кум, ты не слишком там шагай! До самого Днепра, что ли, побыстрее добежать хочешь? С нашими бабами далеко не убежишь, и нам спешить некуда. Глядишь, еще и догонят…
– А как они узнают, что это с Днепра? – тихо спросила Дивина.
– Так по следам же!
Дивина промолчала. Снег все шел, и можно было не сомневаться, что лесная дорога позади них уже одета пушистым белым покрывалом. Завтра или послезавтра, когда подоспеет помощь из Оболянска, никаких следов в этом лесу не останется.
Как ни старалась Дивина греть руки в рукавах полушубка, снег падал на непокрытую голову, жемчужными нитями усеивал косу, и она мерзла все сильнее. Все вокруг нее тоже шмыгали носами, кашляли, многих уже трепала дрожь, особенно тех, кто не был как следует одет.
