В начале месяца зарева
[214]
, в самый Велесов день
[215]
, посольство князя Вышеслава отправилось в далекий путь. Провожать их собралось множество народу из Ладоги, из поселений волховского пути, даже из Новгорода: слишком много людских судеб зависело от успеха посольства. Караван из пяти ладей отошел от Олеговой крепости и направился вниз по Волхову, впервые со времен набега тревожа Ящерово ложе. Столб густого дыма поднимался им вслед со двора святилища в Велеше, благословляя в дорогу.
Так началась осень 997 года, несчастливого и для южных, и для северных русских земель. Но, как скажут на Руси позже: «Зла бегаючи, добра не постигнута; горести дымные не терпев, тепла не видати. Злато бо искушается огнем, а человек напастми; человек, беды подъемля, смыслен и умен обретается. Аще кто не бывал во многих бедах, несть в нем вежества»
[216]
.
Глава 8
Проводив посольство, князь Вышеслав не торопился уезжать из Ладоги. Княщина, как видно, пришлась ему по душе. Не чванясь родом и званием, он не сторонился простых людей и, к удивлению боярыни Ильмеры, целыми днями сидел среди дружины в гриднице, как привык с самого детства. И нередко рядом с ним сидел Тормод. Молодому князю полюбились его рассказы и предания, он с удовольствием слушал, часто посмеивался, но не пропускал мимо ушей мудрости старого норвежца. Он даже старался запоминать слова северного языка и однажды позвал Тормода с собой в Новгород.
– У меня тоже есть нужда в добрых кораблях! – сказал ему Вышеслав. – И я хочу наконец научиться понимать язык моей матери. Не возьмешься ли ты меня обучать? Видно, от вашего племени никуда здесь не деться, – со вздохом добавил молодой князь, и Тормод с лукавым сочувствием закивал.
– Это сказано мудро! – одобрил норвежец. – Но добрые корабли для тебя я лучше буду строить здесь, поближе к морю. Ехать в Новгород мне… э, Бьерк-Силвер, как лучше сказать?
– Помилуй, княже, не лишай меня отца названого! – ответила вместо него Загляда. – Эйрик и то смиловался.
– А мы и тебя возьмем! – весело предложил Вышеслав. – Как же такую красавицу оставить!
Загляда смутилась, а Тормод подумал, что теперь все наоборот. Эйрику ярлу нужен был корабельный мастер, и поэтому он хотел взять с собой девушку; конунгу Висислейву нужна девушка, и поэтому он хочет взять с собой старого Белого Медведя.
– Послушай, что я тебе расскажу! – Тормод тронул Вышеслава за локоть. – Эта старая повесть, но в ней много пользы для конунгов. В ней говорится о Харальде конунге. Он жил пять или шесть поколений назад и был славнейшим из всех конунгов в северных странах. Харальд конунг послал своих людей привезти к нему одну девушку – ее звали Гюда, она была очень красивая и очень гордая. Но Гюда ответила, что для нее мало чести ехать к конунгу, у которого земли всего ничего.
«Вот если бы нашелся конунг, который подчинил бы всю Норэйг, к такому я пошла бы с радостью, – сказала она. – Если Харальд конунг сумеет это сделать, тогда я стану его женой».
Гонцам ее ответ показался дерзким, но их было мало, и они не могли увезти ее силой. Пришлось им вернуться к конунгу ни с чем и передать ему ее ответ.
«Эта дева дерзка и неразумна, – сказали они конунгу. – Ты должен послать за ней большое войско и привезти ее к себе с позором».
Но Харальд конунг ответил:
«Мне не за что мстить ей. Скорее я должен быть ей благодарен. Удивительно, что мне самому не пришло это в голову. Я подчиню себе всю Норэйг и буду править в ней один, как конунги свеев и данов!»
И он дал обет не стричь и не чесать волос, пока не подчинит себе всю Норэйг, и за это его прозвали Харальд Косматый…
Слушая Тормода, Вышеслав смотрел на Загляду и думал, что если бы она потребовала от него какого-нибудь подвига в награду за свою любовь, он бы тоже многое сделал. Вот только объединять всю Русь ему не придется – она и так вся в руках его отца, киевского князя Владимира. Нет на свете другой такой огромной державы, как Русь, раскинувшаяся от Варяжского до Греческого моря!
А Загляда думала, какие странные девушки в северных странах. Если эта Гюда любила конунга, то зачем ей вся Норэйг? А если нет – то разве земля и подати сделают его лучше? Конечно, в любви богатого конунга больше чести. Но сама Загляда, думая о Вышеславе и Снэульве, о чести и любви, не колебалась в своем выборе.
Поймав взгляд Вышеслава, она поспешно отвернулась. Она замечала, конечно, что нравится ему, и старалась поменьше попадаться ему на глаза. В Вышеславе не было ничего плохого – просто Загляда уже нашла свою судьбу, а чужой ей было не нужно. Она была лишена глупого тщеславия, ей ничуть не льстило, что ее любит князь, а было неловко, словно она кого-то обманула.
В гридницу шагнул один из новгородских гридей, разыскал взглядом Вышеслава и махнул кому-то шапкой, обернувшись:
– Здесь князь!
– Вот снова гости! – сказала Ильмера, входя из сеней. – Ни в кои веки прежние к нам столько гостей не хаживало. Тебя благодарим, княже!
– Да, должно быть сии люди ищут конунга, – сказал Тормод. – Ни один конунг не может отдыхать от своих забот так долго. Смотри – люди скажут, что вместо дел ты любишь сидеть среди женщин!
– Пусть попробуют! – с небрежностью уверенного в себе человека ответил Вышеслав.
Через порог шагнул новый посадник, Креплей, из старой черниговской знати, присланный князем Владимиром на место Дубыни. Это был еще молодой человек, лет двадцати восьми, плотного сложения, с густой темно-русой бородой и упрямым выпуклым лбом.
– День тебе добрый, княже! – Креплей снял шапку и поклонился. – Здоров ли ты? Дозволишь войти?
– Здоров, благодарю! – ответил князь. – А войти – не я здесь хозяин. У Ильмеры Столпосветовны спрашивай. Что за дело?
– Пришли ко мне на двор чудины, – ответил тот, потряхивая в руке шапку, чтобы стряхнуть с нее капли дождя. – Жалуются на воеводу, – добавил он, значительно поглядев на Ильмеру. Взгляд его говорил: «Хоть твой муж и божьим судом оправдался, а все же веры ему – на полушку
[217]
!»
Ильмера поняла его взгляд и обиженно поджала губы. Но затевать заново старый спор ей не хотелось: теперь уже ее мысли были заняты ребенком, которому предстояло появиться на свет через несколько месяцев.
А князь Вышеслав скривился от слов посадника, словно набил полон рот кислющей клюквы. После новгородской истории со смертью Сури всякие жалобы чудинов наводили на него тоску.
– Чего же хотят? – отрывисто спросил он, мучась желанием приказать гнать жалобщиков взашей.
