Особенно усердных забот требовал глубокий ров, окружавший крепостные стены. Всякую весну его заливала талая вода, бурные ручьи смывали землю с валов, ров наполнялся жидкой грязью и заметно мелел. Теперь, когда вода сошла и дно подсохло, ров требовалось снова углублять, выгрести оттуда сползшую и смытую землю. Эта работа была самой тяжелой и самой грязной. Надежа отправил туда зачинщиков недавней драки — чтоб неповадно было драться! — не подозревая, что причиной-то всему послужила его смешливая красавица дочка. А Медвянка гуляла по верху заборола, веселая и нарядная, не запачкав даже носков поршней, в то время как замороченные ее лукавыми очами Громча и Молчан возились с лопатами и огромными рогожными кулями на дне рва, перемазанные липкой черной грязью по самые брови.
В полдень Надежа разрешил работникам передохнуть. Женщины и дети принесли им из дому поесть, белгородцы разбрелись по пригоркам и уселись на свежей травке.
На нагретом солнцем пригорке устроился и Межень с сыновьями. Выбравшись из рва, они едва отмыли от грязи лицо и руки, так что головы их теперь были мокрыми, как после бани. Грязные рукава рубах им пришлось закатать чуть ли не до плеч, чтобы можно было притронуться к хлебу. Живуля расстелила на траве полотняный убрус, разложила на нем хлеб, яйца, несколько вареных реп, поставила глиняный жбан кваса. Не евшие с утра и еще сильнее проголодавшиеся на работе братья накинулись на еду, так что хлеб и репы исчезали быстрее соломы в огне.
— Чего так мало хлеба-то? — бормотал Громча, засовывая в рот последнюю горбушку. Полный сознания своей вины, он старательно работал за двоих, поесть был бы не прочь и за троих, а досталось ему до обидного мало. — Брала бы больше.
— Нету больше дома-то! — Живуля виновато развела руками. Ей было от души жаль, что она не может покормить голодных братьев получше, но взять еды было негде. — Просо толкли — мать на вечер кашу хочет варить, а хлеба больше нету, печь надо. Вот желудей натру — квашню поставим.
— А замочники вон чистый хлеб жуют, ни желудей им, ни лебеды. — Сполох обиженно покосился на соседний пригорок. Там сидели работники кузнечного конца и среди них замочники Добычи.
— Ешь что дают, по сторонам не зевай! — ворчливо прикрикнул на сына Межень. — Ишь, боярин сыскался! Работать надо, а не языком трепать! Задирались бы вы на улице поменьше — и теперь бы себе работали, на чистый хлеб зарабатывали…
Сполох обиженно насупился и растянулся на траве, чтобы немного отдохнули руки и плечи. Рядом с ним Громча, вздыхая, собирал хлебные крошки с подостланного убруса. Глядя в небо, Сполох мечтал: кабы вот так лежать себе на теплой травке, забыв обо всех на свете лопатах, а вон те облака были бы из сметаны да творога и все валились бы прямо в рот.
Но помечтать подольше Сполоху не удалось — скоро городники снова погнали работников на вал. Межень с сыновьями взялись за лопаты, а Живуля собралась домой.
Засунув убрус, служивший скатертью, в опустевшее лукошко, она побрела по гребням оврагов, выискивая в траве «белую лебеду», дикий лук и чеснок, щавель, листья одуванчиков — приправу к борщу, украшение бедного весеннего стола.
Вдруг она услышала возле себя знакомый голос:
— День тебе добрый!
Живуля обернулась, привычным движением отводя русую прядь от лица, но та тут же упала снова.
К девушке приближался невысокий смуглолицый парень с черными бровями, надломленными посередине, с темноватым румянцем на выступающих скулах. Одет он был в рубаху и порты из грубого серого холста, его черные волосы были острижены коротко в знак подневольного положения. Живуля знала его — это был Галченя, младший сын Добычи, рожденный от пленной печенежки.
Мать его шла следом, держа в руках пустую корчагу из-под кваса. За смуглую кожу и черные глаза домочадцы Добычи звали ее Чернавой. Одеждой — холщовой рубахой и плахтой — она ничем не отличалась от всех женщин города, голову ее покрывал темный повой, на смуглых сухих руках звенело несколько медных браслетов. О племени ее напоминал только печенежский амулет у пояса, похожий на бронзовый цветок с четырьмя лепестками, и маленькое бронзовое зеркальце. Степняки очень любили зеркальца, а славяне совсем не знали этой вещи, и белгородские девицы с опасливым любопытством косились на гладкий, блестящий бронзовый кружок, который печенежка всегда носила на поясе. Но редко какая из них набиралась смелости, чтобы попросить посмотреться, — девушки боялись, что печенежское диво испортит их красоту.
— Здорова будь, девушка, белый цветочек! — приветливо сказала Чернава Живуле. — Все хлопочешь? Ранняя ты пчелка, прежде всех на луг вылетела!
— Да вон — целый улей вьется! — Смущенная похвалой Живуля улыбнулась и показала вокруг. По зеленым пригоркам тут и там копошились разноцветные платки женщин, мелькали серые рубашонки детей — все собирали съедобные травы, то и дело отвешивая низкие поклоны Матери-Земле.
— Посиди, отдохни! — дружелюбно предложил девушке Галченя. Усевшись на пригорке, он похлопал ладонью по теплой травке рядом с собой.
Чернава тоже устроилась поблизости, поджав под себя ноги, как сидели степняки. Повернувшись к солнцу, она подставила смуглое лицо его лучам и с удовольствием вдыхала запах степных трав. Все изменилось вокруг нее за долгие годы плена, даже сама она переменилась и говорила на чужом языке, но ветер степи остался для нее так же сладок, как и много лет назад, на воле.
— А вы что тут ходите? — спросила Живуля и села возле Галчени. — Вам ведь лебеды не искать, у вас и хлеба довольно.
— Батины работники нынче весь хлеб поели! — Галченя усмехнулся и показал пустой мешок. — Как батя ни отговаривался, а пришлось ему со своей дружины два десятка человек с волокушами и лопатами на вал выслать. А батя бранится — вся работа стоит. Домой скоро идти нет охоты!
Галченя усмехнулся: не в первый раз ему приходилось сносить дурное расположение духа отца-хозяина, вызванное чужой виной. Жилось Галчене нелегко: сын рабыни, он и сам считался Добычиным холопом и не мог быть ровней старшим братьям, рожденным от жены хозяина. Сын и холоп своего отца, полуславянин и полупеченег, он состоял из двух разных частей, и худшая — кровь печенега и доля холопа — держала в плену и унижала лучшую часть, хотя по уму и нраву Галченя был не хуже свободных славян. Домочадцы Добычи не были злыми людьми, но все же Галчене и его матери доставалось много лишнего труда и мало лишнего хлеба. Люди сторонились их, боясь черных глаз, Чернаву не раз пытались обвинить в болезнях и пожарах, девушки отворачивались от Галчени. Любой мог бы озлобиться от такой жизни и возненавидеть все вокруг, но с Галченей этого не случилось. Терпеливо вынося все дурное, он умел видеть и хорошее и охотно отвечал добром на доброе отношение к себе.
Одна только добросердечная Живуля не избегала его, и Галченя всегда был рад случаю побыть с ней. Ее саму родичи считали простоватой до глупости, потому что она никогда ни на что не сердилась и не обижалась, жалела любую уличную собаку и готова была отдать свою краюху хлеба мимохожему старику. Так же жалела она и Чернаву с сыном и никогда не отказывалась поговорить с ними. Даже теперь, после судебного разбирательства между Добычей и Меженем, Живуля не видела причин лишить Чернаву и Галченю своей дружбы.
