Народ вокруг тревожно загудел.
— Засыпать его назад, да дело с концом!
— Нечего ему в нашей земле лежать! Выбрать кости из яруга да в реку. Пусть Ящер его ест!
— Нету тут вашего Ящера! Это у вас, у словен, во всякой луже по ящеру жертв дожидается, а у нас в Рупине нету такого!
— Ты словен не трогай, удалой!
— Да будет вам! — остановил разгорающуюся брань старый кузнец. — Мало ли нам печенегов да печенежских навий, чтоб еще меж собой раздориться.
— Обережу позовите! — подсказал кто-то. — Он знает, как навий прогонять!
— Тоже выдумали! Обережу, еще кого? Может, вам еще Будимира Соловья из Новгорода кликнуть? — перебил эти голоса Зимник, прорвавшись вперед.
Теперь на нем была простая серая рубаха с засученными рукавами, волосы на лбу, перетянутые ремешком, намокли и слиплись от пота, на разбитой Явором губе видна была болячка с засохшей кровью. Зимник был зол на весь свет за то, что его, умелого замочника, сперва побили, а потом еще заставили копать землю, и от работы его злость не проходила, а только увеличивалась.
— Обережу вам! — злобно выкрикнул он и плюнул на землю. — Да чего он сотворит, болтун старый! Епископа зовите! Епископ теперь у нас Богу служит, он и оборонит нас!
— Да ведь дух-то навий… — начал кто-то возражать.
— А кто супротив — самому князю супротив! — вскинулся Зимник, даже не разглядев, кто это сказал. — Так и тысяцкому доведем!
— Ну и ступай сам за ним, — сдержанно, с осуждением ответил старый кузнец. Все знали, что Добыча старается подладиться к епископу и все замочники надеются на его заступничество.
— И пойду!
Все больше разъяряясь от всеобщего молчаливого осуждения, Зимник махнул рукой, словно стряхивая с себя неодобрительные взгляды, и широким шагом направился к воротам в город. Переглядываясь, люди разошлись подальше от разрытой ямы, но за работу никому приниматься не хотелось. Теперь даже страшно было ударить в землю лопатой — а вдруг снова кость покажется? Кто бормотал заговор, кто крестился, думая, что лишняя защита не помешает.
— Батько, а может, с ним там сокровища зарыты? — возбужденным шепотом спрашивал какой-то отрок, дергая отца-кожевника за рукав.
— Да какое там! — недовольно отмахивался отец. — Сам не видал, — копыта конские да копье ржавое — вот и все его добро. Был бы богат, так в разбой бы не ходил…
— Ишь, почесал! — ворчали люди вслед ушедшему Зимнику. — Быстро спохватился, лишь бы не работать.
Чернава осталась возле разрытой могилы. Опустившись на колени возле разворошенных лопатами костей, она зашептала что-то по-печенежски, моля небо за того, кто здесь лежал, и за весь свой кочевой народ. Лицо ее казалось застывшим, а веки она полуопустила, не желая никому показать, как болит ее сердце при виде останков неведомого ей батыра. Она не знала, что за человек лежит в этой могиле, но это был ее соплеменник, погибший в походе. А теперь могилу его потревожили в ожидании нового похода. Боги войны есть у каждого народа, и все они жестоки, жадны до жертв. Сама Чернава, ее невольничья судьба были такой жертвой. Сколько их было, сколько будет еще? Галченя, хмурясь, наблюдал за матерью, а Живуля, до глубины души напуганная, жалась к нему и теребила обереги на груди.
— Чего она там бормочет? — опасливо заговорили люди вокруг. — Еще наворожит чего! Гоните ее прочь!
— Да уймитесь вы, будет лаять-то! — прикрикнул на них молодой кузнец. Кузнецы были первыми и любимыми учениками Сварога, небесного кузнеца и отца всех ремесел. Среди ремесленного люда кузнецы считались сродни волхвам и меньше других боялись нечисти и нежити.
— Ты скажи ему, что мы не со зла, ненароком, — примирительно, словно прося прощения у мертвеца, обратился кузнец к Чернаве. — Знали б, не копали бы там, пусть бы лежал в покое. Тоже ему мало радости — в чужой земле лежать…
Чернава кивнула, не поднимая век, и продолжала шептать. Несмотря на опасения, никто не мешал ей, признавая за ней право помолиться за соплеменника.
Вскоре в овраг явился священник Иоанн, присланный епископом с благословением прогнать злобную нечисть. Болгарин Иоанн, вместе с самим епископом уже несколько лет живший в Белгороде и без труда выучившийся русской речи, был человеком средних лет, невысокого роста и легкого сложения, но держался он всегда уверенно, словно обладал некой тайной силой, скрытой от чужих глаз. Его смуглое лицо имело правильные, крупные, немного резкие черты и было обрамлено густой черной бородой. Глаза, большие и темно-карие, одним быстрым взглядом успевали охватить все вокруг. Эти-то темные глаза, непривычные для светлоглазых славян, и не нравились белгородцам. Про Иоанна не говорили ничего дурного, но никто и не стремился к дружбе со служителем Бога, который для большинства оставался чужим и непонятным.
Иоанн помолился над костями, окропил их святой водой и велел засыпать могилу.
— Идите с миром, сынове, к работе своей, — сказал он белгородцам. — Не будет вас тревожить дух убиенного.
— А может, честный отче, плетнем его осиновым огородить? Для крепости? — спросил старый кузнец.
— Не надобно. Крест животворящий ему путь загородил.
Белгородцы принялись за работу, но вяло, неохотно. То и дело кто-нибудь озирался, словно боясь, что злобный мертвец подкрадется со спины. Надежа расхаживал вдоль валов, пошучивал, стараясь подбодрить своих работников, но сам с трудом сохранял бодрый вид и невольно хмурился.
— Не хмурься, батько! — уговаривали его Мед-вянка и Зайка, гулявшие за отцом по заборолу. — А то и нам смутно глядеть на тебя!
— Так-то вот, горлинки мои! — сказал им Надежа. — Мы-то мнили, на чистом месте новый город князь ставит, а оно не чисто! Сколько билися-ратилися за сию землю — нам ли ею володеть, города ставить да пашни пахать, или печенегам табуны гонять. Сколько крови здесь пролито, сколько костей схоронено — и не узнать! А узнаешь — и не тот еще страх возьмет!
Несмотря на молитвы Иоанна, весь город был сильно напуган костями в овраге. Весть о страшной находке уже разлетелась по всему городу, всех приведя в трепет, и каждой матери мерещилось, что враждебный дух чужого мертвеца уже заглядывает в ее окошко, тянет жадные когти к ее детям. На Чернаву и ее сына стали коситься еще злее, как будто и они здесь чем-то виноваты.
Уже назавтра старые бабки, шамкая беззубыми ртами, толковали по углам, будто слышали ночью вой печенежского упыря и видели его черную косматую тень. Дети в сладком ужасе прислушивались к их бормотанью и крепче сжимали в ладошках обереги, которые им матери повесили на шею, — кусочки янтаря, кремневые стрелки, звериные зубы, маленькие мешочки с плакун-травой и одолень-травой. Взрослые отмахивались от этих разговоров, но даже у самых смелых было смутно на душе.
— Христово слово, оно, может, и сильно, — приговаривали белгородцы, недоверчиво качая головами. — А вот волхвы наши знают слова крепкие, верные… Обережу бы не худо попросить…
