* * *
Весна в этом году выдалась ранней и теплой, семейство воеводы уж с месяц как перебралось из нижних теплых истобок в горницы. Здесь свет проникал не через маленькие волоковые окошки, а свободно лился в широкие окна, закрытые желтоватыми пластинками слюды в частой крашенной красной охрой раме, и светло было так, что иголку на полу увидишь. Лавки, лежанки и лари были покрыты цветными вышитыми покрывалами — рукодельем хозяйки и ее дочерей. Плахи пола прятались под трехцветным, степной работы ковром с узорами из мягких завитушек. На ковре валялась кукла, сплетенная из мягкой льняной пряжи, одетая в вышитую рубашечку, — младшая дочка тысяцкого еще не носила девичьей ленты.
Старшая боярышня, Сияна, встретила Медвянку в рубахе, с растрепанной косой и со слезами на глазах. Сияне только что исполнилось пятнадцать лет, но она была рослой, статной на загляденье. Белое лицо ее с правильными чертами и нежным румянцем было красиво, но светлые и мягкие брови и ресницы придавали ему детское выражение. Сияна была скромна, прямодушна, не тщеславилась своим знатным родом и высоким чином отца. Огонь жизни, который играл в каждой черточке Медвянки, у нее был запрятан глубоко внутри и до поры дремал. Если Медвянка была ярким душистым цветком, к которому со всех сторон устремляются пчелы, то Сияна была еще только почкой, ожидающей солнечного луча, который пробудит ее, даст силы расцвести.
— Ты чего, душа моя, не одета, не прибрана? — удивленно напустилась на нее Медвянка. — Или захворала? Или и у вас кмети всех петухов поели?
— Меня отец не пускает на Лельник! — слабым от слез голосом ответила Сияна. Ее розовые губы дрожали, а голубые глаза влажно блестели, как цветочки с каплями росы.
— Как не пускает? — изумилась Медвянка. — Чем же ты провинилась?
— Ничем я не провинилась! Говорит, мне не пристало, я, дескать, боярышня, мне не к лицу с черной чадью хороводы водить! Раньше не пускал — говорил, мала еще, но теперь-то не мала, мне шестнадцатое лето пойдет, я уже невеста! Все гулять будут, а я в горнице буду сидеть, как увечная какая-нибудь, как дурочка безъязыкая…
Тут выдержка совсем ей изменила, и Сияна снова расплакалась от горькой обиды.
— Говорит, Христос не велел, грех какой-то, вот еще! — сквозь слезы вымолвила она. — Это все Иван ему наговорил!
— Кто ни наговорил, а надо отца слушаться! — бормотала нянька Провориха, с детства ходившая за воеводской дочерью, а теперь смотревшая за ее младшими сестрами. — Да не кручинься ты так, голубка моя, мало ли тебе будет веселий! Ты же красавица у нас, как зорька ясная! Тебе ли в печали быть? Что тебе в хороводе этом! Попроси только — тебе отец из каменьев самоцветных велит венок свить, не чета прочим!
Но обе девушки ее не слушали. Легко было говорить няньке, много лет покрытой вдовьим повоем и поседевшей под ним. А для них, будущих невест, велик день Лели-Весны, заклинающий тепло и цветенье, предваряющий игрища и свадьбы русальего месяца кресеня, был важнейшим днем этой поры. Лишиться его было нестерпимо обидно. Кто он такой, этот болгарин Иоанн со своим богом Христом, почему он запрещает юности радоваться?
— Может, матушка за тебя заступится? — утешала Сияну Медвянка.
— Пробовала матушка, да он не слушает! Бискуп, говорит, огневается, князю расскажет, что, мол, тысяцкий в Белгороде Христа не почитает, а дочерей своих на бесовские пляски пускает. Я сама слышала, как они в гриднице говорили. И без того бискуп зол, что у нас ведун в детинце живет, а тут еще я… А скоро же князя ждут, отец и боится… Да откуда он взялся, Христос этот, что ему в наших весельях? Он — сам собой, а как же без Лели? Может, он и весне не велит быть?
Сияна плакала, уткнувшись в платок, не в силах ничего договорить до конца, но ее обида на отца, на епископа и на Христа была ясна и без слов. Все трое непонятно почему лишили ее веселья Ладиных и Лелиных игрищ, Сияна была разобижена и несчастна.
— Может, на Ярилин день он тебя пустит, — говорила нянька. Отняв у девушки мокрый платок, она дала ей новый и поглаживала боярышню по вздрагивающим плечам. — Тогда ведь князь уже в походе будет, он и не проведает ничего. А там и Купала скоро!
— Ах, да не плачь ты! — сказала Медвянка. Слова Проворихи о князе напомнили ей о том, о чем она сама думала так часто. — И правда, хватит тебе и после хороводов! Зато скоро у вас тут князь будет, и гриди его, и бояре, и княжичи! Вот бы мне на них хоть глазком поглядеть! А ты-то с ними всякий день за столом сидеть будешь! Не плачь, а то так и будешь зареванная, некрасивая. А будешь хороша да приглянешься какому-нибудь из княжичей, он к тебе посватается — княгинею будешь!
Медвянка мечтательно вздохнула, мгновенно представив всю череду этих замечательных событий, только на месте Сияны она видела себя. Но, по воле Матери Макоши, Пряхи Судьбы, каждому свое: Медвянку едва ли позовут в княжескую гридницу.
Сияна перестала плакать и теперь только водила платком по щекам и по покрасневшему носу. Она уже смирилась со своим несчастьем, но речи подруги ее мало утешили. Вот она-то вовсе не думала о гридях и княжичах и с радостью променяла бы их всех на свободное веселье в хороводе, без няньки и напоминаний о боярской чести. Но помочь горю было нечем — тысяцкий хотел жить в мире с епископом, даже если это угрожало миру в его собственной семье.
* * *
И в рощу за крепостной стеной, позади окружавших Белгород оврагов, Медвянка отправилась без подруги. Впрочем, это ее не слишком огорчило — чужие слезы скатывались с ее сердца, как роса с листа. Трисветлое Солнце прежним блеском встретило ее на дворе, и Медвянка забыла огорчение Сияны. Жалко, конечно, подругу, но нельзя с грустью в сердце идти величать Богиню-Весну — огневается! И Медвянка снова пела, призывая благодетельную силу Дочери:
Берегини-сестрицы,
Красные девицы,
Вставайте ранешенько,
Умывайтесь белешенько,
Выпускайте росу, девичью красу,
Ты моя краса, будь как чистая роса!
Перед воротами детинца, где выходил к ним кожевенный конец, стояли, дожидаясь Медвянку, две ее подружки, дочери тульника Укрома. Девушки были похожи друг на друга, но каждая была хороша по-своему, у обеих подолы рубах вышиты в девять рядов, в русых косах ленты, рукава стянуты у запястий плетеной тесьмой, по пять разноцветных стеклянных бусин блестело на шее у каждой — немалое богатство для Окольного города!
Девушкам не давали скучать три парня — два кметя и один свой, из кузнецов. Обе Укромовны весело смеялись, слушая их речи, — ни одна не будет обижена вниманием. А парни помнили, что один из них лишний, и каждый был уверен, что уж точно не он! Завидев Медвянку с увязавшейся за ней неугомонной Зайкой, девушки тут же вспомнили, что время болтать с парнями придет только вечером, и в притворном негодовании замахали на них руками: не держите, не до вас, мы идем Богиню-Дочь славить! Укромовны устремились следом за Медвянкой, парни провожали их глазами, приглаживая волосы и оправляя пояса. Вечером и поглядим, кто будет лишним.
