За порогом они почти столкнулись с двумя мужчинами, которые несли связанную девушку в белой рубахе. Голова ее была обмотана убрусом, только медово-золотистая коса свешивалась, задевая деревянный пол. Один из тащивших ее был Ярун, второй — кто-то из его челяди. Позади них виднелось еще несколько темных фигур с другой девушкой на руках.
Столкнувшись лицом к лицу с Радчей, Ярун замер от неожиданности. Купцы ждали найти в отпертой церкви одного Иоанна с ключом от двери алтаря. Священника можно подкупить, запугать, на худой конец связать и утащить с собой — пусть-ка обучает поганых печенегов праведной вере! Наткнувшись на трех парней, купцы в первое мгновение остановились, но отступать было некуда — только через лаз к печенегам, с «выкупом» за свою свободу. Ярун выпустил из рук девушку и кинулся на Радчу.
— Тати! — пронзительно завопил Сполох. — Людие, церковь грабят!
Ярун вцепился в Радчу, но на помощь тому пришел Громча; вдвоем они повалили купца на пол. Громча не очень-то понял, что происходит, но драться он умел и силой был не обижен, а это сейчас было важнее сообразительности.
— Тати, тати! — без передышки вопил Сполох, уворачиваясь от наседавшего на него Боряты.
Снаружи тоже доносились пронзительные крики о помощи: Зайка наблюдала за площадью детинца из-за Добычиных ворот и видела, как чужие люди схватили ее сестру и Сияну. Никто и не думал, что эта маленькая «квакушка» может так громко вопить!
Выпущенная Яруном девушка лежала на полу, извиваясь и издавая неясные звуки через убрус. Радча наклонился к ней, но купеческий ратник ударил его по голове, и он упал рядом с ней на пол. Борята схватил было девушку и потащил в алтарь, но на пороге встал Иоанн и со всей силой обрушил на голову купца медный кувшин. Купец упал. Тем временем сыновья гончара поясом связали руки Яруну и быстро скрутили второго купца, пока он не пришел в себя после удара. Оба купеческих ратника выбежали из церкви, но на дворе попали в руки белгородцев, которые сбегались со всех дворов на шум и крики Сполоха и Зайки.
Иоанн поспешно затащил связанных девушек в алтарь и запер литую решетку. Церковь наполнилась возбужденно галдящим народом, со двора тысяцкого торопились гриди. Было почти темно, в тесной церкви висел густым облаком разноголосый гомон, все расспрашивали друг друга, кричали, любопытствовали и возмущались. Все слышали крики о помощи и грабеже и четверых пойманных держали крепко. Только почтение к жилищу Бога удерживало белгородцев от того, чтобы сперва побить виноватых, а потом уж разбираться.
— Вот тати поганые! — обиженно вопил Сполох, рукавом размазывая по лицу кровь из разбитого носа и преувеличенно громко всхлипывая. — Шли мы с братом мимо церквы, глядим — двери отперты, те двое по образам шарят, каменья самоцветные в окладах ковыряют, челядинцы ихние стоят настороже. Нас увидали — и в драку, вон, замочникова сына побили!
Он указал на Радчу возле порога алтаря. Тот уже приподнялся и сел, поматывая длинноволосой растрепанной головой. Добыча протолкался через толпу и бросился к любимому сыну, неразборчиво каясь в неизвестных грехах.
— Все путем, батя, — бормотал Радча, оглушенный и удивленный, — до сих пор никто еще не поднимал на него руки. — Все твои сыновья живы-здоровы.
— Правду молвит отрок сей, — говорил тем временем Иоанн. — Замыслили сии злодеи черное дело, хотели обокрасть Божию церковь.
Пока все вопили, у него было время подумать. И купцами приходилось пожертвовать. Только выдуманное Сполохом сгоряча обвинение в воровстве позволяло объяснить все, не выдавая тайны подземного лаза и ночного похода в печенежский стан.
— К тысяцкому их! — галдели белгородцы. — Ишь чего захотели — наших богов обирать! К тысяцкому их да в поруб, а товар отобрать! Пойманы у места!
— Бери их! — велел гридям десятник Гомоня. Четырех татей поволокли из церкви к тысяцкому.
Шумя и требуя грабителям наказания, народ повалил за ними, церковь почти опустела. Остались только Межень с сыновьями и Живулей, да Добыча сидел возле Радчи. Зайка прорвалась сквозь толпу и устремилась к Радче; ей нестерпимо хотелось рассказать обо всем, что она видела и знает, но она боялась, что еще не время рассказывать и Радча рассердится. Она только схватила его руку и разглядывала костяшки пальцев, ободранные в драке.
«У кошки боли, у собаки боли… » — бормотала она, по мере разумения заговаривая Радчин кулак от боли, как мать заговаривала ей содранные коленки.
— Ой, Боже милостивый! — в наступившей тишине вздохнул Иоанн. — Вовек сия церковь такого беспокойства не знала. Сказано же: от женщин весь грех и все беды в мире сем.
— Где они? — Радча потряс головой и оглядел темную церковь. — Куда опять пропали?
— Теперь-то не пропали. Прости мне мои грехи, Боже милостивый, — бормотал Иоанн, снова отпирая алтарь. — Говорил я тебе, егоза: нельзя в алтарь! Нет, вошла…
Иоанн снова зажег свечку и вставил ее в светильник. На полу рядом с откинутой крышкой тайного лаза лежал обессиленный Галченя, а возле него — две связанные девушки. Иоанн склонился к Сияне и стянул с ее головы убрус, потом присел рядом с ней и принялся распутывать ремни на ее руках и ногах. Громча и Сполох тем временем развязали Медвянку. Обе девушки были напуганы, ушиблены и совершенно не понимали, что с ними происходило. Сияна разрыдалась от потрясения, а Медвянка только таращила глаза и хватала ртом воздух, стараясь отдышаться. Кое-как поднявшись, все выбрались из алтаря: Иоанн вел Сияну, Громча — Медвянку, а Сполох — Галченю. Увидев Галченю, Добыча и Живуля кинулись к нему, себя не помня от радости.
— Все я, все я виноват! — причитал Добыча, обнимая младшего сына. — В дурной час ко мне купцы пришли, в дурной час стал я их речи поганые слушать! Да кому ж на ум взбредет, что они нашими девками себе мир захотят купить! Да и сына моего чуть не зашибли! Ой, зачем я тебя отпустил!
— Двух сыновей чуть не зашибли! — напомнил о себе Радча и на всякий случай слабо простонал, опасаясь, как бы теперь Галченя не стал у отца любимым сыном. Он не был завистлив, но не всю же отцовскую любовь теперь отдать бывшему холопу! А Добыча многословно прославлял всех богов, Христа и Перуна, благодарил их за спасение Галчени, горячо благодарил гончаровых сыновей, которых еще вчера удостоил бы только косого презрительного взгляда. Его недавняя угрюмость сменилась живейшей радостью, и от этих бурных переживаний все его велеречивое тщеславие исчезло, как серый снег, смытый весенними ручьями. Теперь это был не склочный старшина замочников, с каждой обидой бегущий за воеводским судом, а только отец, счастливый избавлением от опасности любимого сына. И чумазого холопа больше не было — теперь Галченя стал так же дорог Добыче, как трое старших сыновей были дороги ему от рождения.
— И говорили еще, подлецы, будто ты в печенежском стане по своей воле остался! — восклицал Добыча, снова обнимая Галченю, и в голосе его странно мешались радость, что против всех ожиданий он видит сына живым, и негодование на его обидчиков. — Печенежская кровь, брехали, в степи потянула, печенег, дескать, печенег он и есть!
