Хоромы князя и тысяцкого стояли на одном широком дворе, обнесенные общим тыном, и соединялись меж собой просторными сенями. Сейчас на дворе было людно и шумно. Горделиво расхаживали щеголеватые гриди-детские, бегали челядинцы, сновали разные купцы, ремесленники. Всех расталкивая и никого не замечая, Явор взбежал на крыльцо терема и в сенях перед гридницей столкнулся с кем-то из детских. Даже не глядя, тот быстро и чувствительно толкнул его в плечо, шагнул вперед, заступая Явору дорогу, и только потом обернулся.
Словно конь, остановленный на полном скаку, Явор яростно впился глазами в неожиданное препятствие. Толчок уже был нешуточной обидой, а сейчас Явор менее всего был склонен прощать. Этого парня он знал — да и кто не знал Дуная Переяславца, его золотую серьгу в левом ухе и шрам на щеке, о котором он рассказывал всякие небылицы?
— Куда несешься, будто тур за коровой? — насмешливо ответил Дунай на гневный взгляд Явора. — Того гляди стену лбом прошибешь, княжьи хоромы завалишь!
Расправив плечи и уперев руки в бока, киевский витязь стоял перед белгородским десятником, не пуская его к дверям гридницы. Дунай был на пару лет моложе Явора, но многолетнее положение княжеского любимца приучило его на всех смотреть свысока, будь то хоть боярин, хоть воевода, не сидящий, как Дунай, каждый день за княжеским столом. По своей близости к князю детские считали себя выше всех прочих, а Переяславец, статный, веселый и удалый, был воплощением всех их лучших качеств, их гордостью и отрадой самого князя Владимира-Солнышка.
Детские вокруг дружно рассмеялись, их смех хлестнул Явора больнее плети. А Дунай продолжал, оглядывая Явора с насмешливым удивлением:
— Откуда ж такой скорый? Не пожар ли? Не петух ли клюнул?
— К князю мне, — бросил Явор и хотел его обойти, но Дунай снова оказался перед ним.
— Занят князь с воеводами, не до тебя, — с пренебрежением ответил он Явору. Весь его уверенный вид показывал, что в его власти пустить или не пустить к князю.
Но и Явор был непрост — в хоромах воеводы Вышени его слово значило немало, и он не мог стерпеть, чтобы заезжий гость не давал ему пройти.
— А ты мне не указывай! — резко, с досадой ответил он. Явор знал, что Переяславец — один из первых любимцев князя Владимира, но сейчас ему было на это наплевать. — Ты-то здесь в гостях, а я дома!
— Мы при князе везде дома, — уверенно ответил Дунай и смерил Явора любопытно-испытывающим взглядом. Оба они были одного роста, но казались неровней. Даже сегодня, в будний день, Дунай был одет в нарядно вышитую рубаху, обут в красные сапоги, на груди его сверкала витая серебряная гривна, широкая — впору седому воеводе. Красный плащ его был сколот на плече серебряной запоной варяжской работы, серебряные бляшки на поясе сверкали сплошной чешуей. Светловолосый и кудрявый, с ясными голубыми глазами и белыми ровными зубами, любимец князя был и любимцем всех киевских девушек. Куда было до него десятнику сторожевого города! Лицо Явора, потемневшее от гнева и внутреннего напряжения, сейчас казалось страшным. И рубаха на нем была грубее, и сапоги проще, и бляшки на поясе в один ряд.
— Здешний, стало быть! — Дунай снова усмехнулся. — Застенный сиделец! Хорошо ли вам тут живется, не тревожат ли мухи? Вы бы хоть ворота иногда отворяли, ветерка бы впустили, а то у вас тут и не продохнуть!
— Пригрелись они тут, уж и выйти в поле боязно! — подхватил его насмешки другой киевлянин.
— Куда там — ноги-то затекли от сидения!
— Бока болят от лежания!
Детские стояли кругом Явора и Дуная, смеялись, поддерживали своего. Но Явор больше никого не видел. Он смотрел только на Дуная, в его красивое, уверенное, смеющееся лицо. Откуда в нем столько гонора — в палатах княжеских нашел его, в палатах и-красуется, а вот каков он в поле будет? И чем он серебро свое заслужил — застольными песнями? И все же перед Дунаем Явор сам себе казался мужиком-засельщиной, и чувство незаслуженного унижения усиливало его гнев и досаду. Раздражение и обида кипели в нем, а Дунай словно нарочно разжигал их.
— Чего на дороге стал? — отрывисто бросил Явор Дунаю, сдерживаясь из последних сил. — Пусти!
Но Дуная нелегко было напугать — его это все только забавляло. Взгляды и смех товарищей-детских подзадоривали его и без того беспокойный нрав.
— Нельзя такому горячему к князю — палату запалишь! — весело отозвался он и с вызовом предложил: — А надобно тебе, так пройди!
Явор сорвал с плеч мешающий плащ, а Переяславец уже стоял перед ним, готовый встретить удар. Нет, не только на словах он был ловок, — Явор даже не заметил, как он успел это сделать, перелился, словно язык пламени. Киевляне волной откатились по сторонам, освобождая место. Кулаки Дуная были привычно готовы к драке, смех исчез с его лица, но голубые глаза смотрели так же ясно, вызывающе и уверенно, словно говорили: «Ну-ну, давай, поглядим, на что ты годишься, а я-то и не таких перекидывал! »
Каждый из детских мог одолеть пятерых, но в Яворе сейчас была ярость рыкаря. По его темному лицу Дунай это понял и внутренне приготовился к нешуточной драке. Явору и в голову не пришло — сейчас он ни о чем не способен был думать, — что нечаянно он сам устроил себе испытание, необходимое для приема в княжескую ближнюю дружину. Даже если он не одолеет Переяславца, а только будет не слишком быстро им побежден, то и этим докажет свое право быть среди витязей князя-Солнышка.
Противники подались друг к другу, но вдруг где-то рядом высокий девичий голос отчаянно вскрикнул: «Нет, стойте! » — и словно голубая птица пала откуда-то сверху и метнулась между Явором и Дунаем.
Оба гридя невольно отшатнулись прочь, на лицах обоих было одинаковое изумление. А между ними оказалась, разведя руки как крылья, воеводская дочь Сияна. Никто не знал, как она здесь очутилась, только нянька ее охала в верхних сенях, не успев спуститься вслед за боярышней.
— Да как ты смеешь такие слова ему говорить! — гневно и взволнованно выкрикивала Сияна в лицо удивленного и растерявшегося от неожиданности Дуная, перед которым вдруг оказался совсем не тот противник. — Вы, киевские, сами только и знаете, что в сафьяновых сапогах красоваться да славою хвалиться, а где она, ваша слава, — в тридевятых землях вся, куда и ворон костей не заносил! На ляхов вам вольно ходить, на хорватов, на чудинов, а нам-то что с них? А Явор не славы себе ищет, он нас тут от степи бережет! У тебя я не знаю, за что гривна на шее, а у него — за полон малоновгородский! У баб тамошних, у детей спроси, которых он у Родомана отбил, от неволи избавил! Вы идете себе славы искать, а он нас беречь будет, — да мы его одного на десяток таких петухов не променяем! И не смей смеяться, чтоб глаза твои бесстыжие на него глядеть не смели!
Сияна сердито сжимала кулаки перед грудью, браслеты на ее белых руках звенели, щеки разгорелись от волнения, а гневные глаза блестели, как голубые звезды. Даже слезы появились в них от обиды за Явора и всю белгородскую дружину. Сияна хорошо знала заслуги Явора, а прямой и справедливый нрав не позволял ей молча слушать, как над ним насмехается киевский щеголь. Этот порыв для нее самой был неожиданностью — словно что-то толкнуло ее.
