— Князь о нас не радеет, а мы за него должны костями ложиться! Не будет такого! — вызывающе орал Бобер, забыв страх и почтение к тысяцкому. — Нам теперь о себе надо порадеть! Отворим ворота, хватит с нас муки этой!
— Печенежский-то князь добрее нашего — обещался людей не тронуть!
— Мала Новгорода ты не видал, а то знал бы, сколь он добрый! — гневно возражал таким крикунам Велеб, но его голос тонул в шуме толпы.
— Отворим! Хватит! — волной ревела в ответ площадь. Мало кто сейчас помнил, что этим решением они одну муку меняют на другую, много худшую.
— Не пущу к воротам! — яростно кричал с коня тысяцкий, почти перекрывая своим голосом шум толпы. Гриди торопливо окружали воеводу с копьями наготове. — Князем я поставлен город беречь, и покуда я жив, печенегов здесь не будет! Через мертвую мою голову откроете ворота, не прежде!
Площадь ревела, угрожающие крики мешались с плачем и причитаниями. Вышеня послал своих гридей к воротам; впервые в жизни ему приходилось защищать городские ворота от врагов изнутри, а не снаружи.
— Кто хочет ворота открыть — сам хуже печенега! — выкрикивал он, грозя толпе плетью. — За ворога буду считать, кто сунется! Кому смерти долго ждать неохота — подходи! На корм воронью отдам, иного вор и не стоит!
На площади была давка, но охотников бежать к воротам через дружинный строй не находилось — дружина Вышени в осаду питалась лучше горожан и теперь была крепче. Но надолго ли хватит сил у тысяцкого противиться решению горожан и беженцев? Общим голосом, перекричав и поколотив несогласных, вече решило завтра же отправить к печенегам послов, чтобы выговорить условия не трогать людей или взять по уговоренному счету и открыть им ворота города. Мало кто верил, что Родоман сдержит обещание, даже если и даст его, но приходилось полагаться на милость божию.
— Тьфу, болото гнилое! — в досаде кричал Шумила. Он и сам был не рад, что собрал вече, приведшее к такому бесславному решению. — Первое вече созвали — и в холопы толпой! Срамники! Глядеть на вас тошно!
Но никто не отвечал ему. Белгород пал духом, у него не осталось в этот час ни гордости, ни совести.
Медвянка слушала крики на торжище, стоя в стороне с Гомоней и Верехой. Явору они идти не велели — он еще недостаточно окреп, чтобы толкаться в вечевой толпе. И теперь на глазах Медвянки вскипали слезы отчаяния — она не знала, как скажет Явору о решении веча. Видя, к чему склоняется дело, она все не могла в это поверить. Как и тогда, в степном перелеске, она ждала чуда: вот сейчас случится что-то и все изменится, не будет этого дикого, страшного решения — впустить печенегов в город. Те степные змееныши, которых одолели возле перелеска, войдут сюда победителями, вступят на эти улицы и дворы, и все здесь будет принадлежать им, даже она сама! А как сказать Явору? Как он примет, как перенесет такое решение? Он, не голодный кожевник, а гордый воин, внук Перуна, предпочитающий смерть позору и плену? Открыть ворота! Сдаться печенегам! Значит, все было напрасно: и укрепление городских стен, и опасная поездка в Мал Новгород, и его поединок с печенежским княжичем, и рана, и долгий голод. Напрасно Явор проливал кровь в поле, — ханский сын войдет в город победителем и Медвянка достанется-таки ему! А Явора ждет гибель — живым он не отдаст свою невесту печенегу. Медвянка не могла поверить, что такая участь на самом деле ждет их, — казалось, само небо раскалывается над головой и рушится в земной мир. Пропадут и погибнут воля и радость жизни, на смену им придут унижения и лишения рабства и тот же голод, вечный удел рабов, оторванных от родины и от семьи, от памяти, любви и достоинства, от всего, что делает человека человеком. Уже второй раз Медвянка переживала ужас ожидания всего этого, и сердце ее холодело от отчаяния и возмущения несправедливостью судьбы.
— Да что же это! Да за что нам всем! Я не хочу, не хочу! — бессвязно выкрикивала Медвянка сквозь рыдания. Вокруг нее разливался женский плач и причитания. Никому решение веча не могло доставить радости, но иного выхода белгородцы не видели.
Медвянка вырвалась из толпы и побежала домой, в детинец. Ей хотелось скорее уйти от этих людей, которые обрекали ее на такую страшную участь.
Задыхаясь и ничего не видя от слез, она бежала по узкой улочке детинца к воеводскому двору, к Явору. Она не знала, что и как ему скажет, а просто хотела быть рядом с ним. Ей хотелось спрятаться возле него от всех несчастий мира или умереть с ним, если иначе нельзя.
Медвянка споткнулась о выбоину в утоптанном песке и упала, но даже не нашла сил подняться. Сидя на земле, она горько плакала, для нее не существовало больше ничего, кроме ее отчаяния.
— Эй, дево-душе, что плачешь на улице-то? — вдруг прозвучал у нее над головой участливый голос. После ярости, бушевавшей на торгу, он казался удивительно спокойным. — Коли пришла, так заходи в дом. Потолкуем, глядишь, и поможем горю.
Отняв руки от заплаканного лица, Медвянка подняла голову. Она сидела прямо против раскрытых ворот Обережиного двора. Сам волхв стоял возле своего колодца с ведром воды в руке. Поставив ведро на землю, волхв подошел к Медвянке и протянул ей руку — Медвянка посмотрела на него сквозь слезы и даже не сразу узнала. Обережа казался в этот час человеком какой-то иной породы, словно беда, заполонившая весь город, к нему не знала дороги. Невидимым щитом он был огражден от зла и отчаяния. И рука его, протянутая на помощь, морщинистая и темная от загара, но еще крепкая, казалась чудом.
— Прошу усердно, дево-душе, заходи! — снова позвал Обережа Медвянку, помогая ей подняться на ноги.
Медвянка провела рукавом по заплаканному лицу, приходя в себя.
— Что же ты, дедушко, дома-то сидишь? — неверным от слез голосом выговорила она. — А теперь толкуй не толкуй, делу не поможешь.
— Как так не поможешь? — спросил Обережа и недоверчиво покачал головой. — Сколько живу, а не видал такого, чтоб совсем нельзя было помочь.
— Да разве ты не знаешь? Ведь только что вече было!
— Вече? — Обережа удивился, но не встревожился. — То-то мне звон чудился. А зачем было вече?
— Зачем! Приговорили завтра отворить ворота печенегам, дескать, нет больше мочи лютый голод вытерпеть! — отчаянно выкрикивала Медвянка, и голос ее дрожал от рыданий. — Дескать, здесь все перемрем, а в полоне хоть кто да выживет. Будто это жизнь — в полоне! Не надо мне такой жизни! Я лучше в твой колодезь кинусь, а печенегам не дамся!
Медвянка закрыла лицо руками, ей не хотелось видеть белый свет. Что может сделать этот старик со всей своей мудростью, когда умирают голодные дети, а родители готовы отдать их и себя в рабство и даже сам тысяцкий едва ли сможет им помешать?
Выслушав ее, Обережа перевел взгляд на свой колодец, подошел к срубу, заглянул в него и покачал головой.
— Нет, не для того мой колодец копали, — — негромко, словно раздумывая, проговорил он. — И ни в колодцы, ни к печенегам нашим девам-красавицам идти не годится… Вот что, душе моя. — Волхв повернулся к Медвянке. — Ступай-ка ты домой да позови ко мне отца твоего. Да пусть он и других старост по концам кликнет. Видно, пришло время и мне слово сказать.
