— Звать его Тимерген, сие значит «железо-душа», — сказал Обережа. — А краса девичья любую железную душу тронет. Смотрит он на тебя?
— Смотрит. Всякий раз смотрит. Я теперь одна со двора не хожу, — а то вдруг еще кто-нибудь меня надумает ему просватать?
— Поди на стену, — велел Обережа, — да Ивана с собой не зови и няньке вели в сторонке стоять.
А увидишь ханского сына, стой и смотри на него, будто он тебе по сердцу пришелся.
— Зачем? — изумилась Сияна. Чтобы печенег пришелся по сердцу — такого она даже вообразить не могла. — И сглазу боюсь.
— От сглазу вот тебе одолень-трава, и делай, что говорю. А зачем — после поймешь.
Больше Сияна ни о чем не спрашивала и подчинилась. Не такая уж большая жертва требовалась от нее, не то что от тех девушек, кто в древние времена должен был и в самом деле идти в пасть Змею Горынычу, чтобы выкупить жизнь своего племени. Княжескую дочь в древнем сказании спас сам Перун — могучий всадник с золотым копьем-молнией. А теперь судьба города и всех его жителей была в руках седого старика, но руки эти были не слабы. Соединив древнюю мудрость славянских волхвов с опытом и знаниями других народов, принесенными на Русь служителями Христа, эти руки оградят родную землю щитом Яровита, занесут над головами недругов секиру Трояна, ударят огненным Перуновым копьем! И чем сильнее связь памяти и знания, тем большую крепость обретут и русский щит, и русский меч.
* * *
Каждый день теперь Сияна ходила на забороло и провожала глазами Тимергена, который скакал внизу и тоже посматривал на нее. Провориха охала и ахала, боясь сглаза, и каждый день брызгала на боярышню водой из Обережиного колодца, освященной горящим угольком. Но противиться этим прогулкам не смела, даже стояла подальше, как ей было велено. В эти дни Обережа приобрел в городе больше власти, чем тысяцкий и епископ, вместе взятые.
В последний из уговоренных трех дней Обережа взял у Сияны один из ее гладких серебряных браслетов и принялся что-то выцарапывать на нем.
— Что это? — спросила Сияна, получив браслет обратно и разглядывая рисунок. На светлом серебре были выцарапаны три фигурки: два волка убегали от огромного медведя с угрожающе поднятой лапой. — Зачем ты на моем обручье сих зверей начертил?
— А вот зачем. Волки — се печенеги. Их племя свой род ведет от волков, они как увидят, враз догадаются, что они здесь сами начертаны. А медведь кто?
— Русы? — неуверенно предположила Сияна.
— Верно. А самый большой-то медведь кто?
— Ежели не сам Велес, то князь Владимир — он в нашей земле первый.
— К чему нам Велес, не торговать же собираемся. Князь Владимир это. Помнишь, Почин старый в гриднице сказывал, как воевода Претич при княгине Ольге печенегов обманом в страх привел, будто с ним передний княжий полк идет, а князь следом? Вот и мы вроде того обмана сотворим. В обручье твоем будто бы весть начертана, что князь идет и скоро орду погонит прочь. Уразумела? Ну, ступай теперь на забороло, а как увидишь ханского сына — брось ему.
— Вот как! — изумилась Сияна. — Да зачем? С чего это я буду ему подарки дарить? Может, еще шелковый платочек ему вышить?
— Можно бы, да платочка он не поймет. А сию весть поймет и устрашится.
Сияна послушалась и пошла на забороло. Со стены она скоро разглядела среди печенегов возле ханского шатра Тимергена. Призвав на помощь Макошь и перекрестившись, как научил ее Иоанн, собравшись с духом, словно перед холодным ручьем, Сияна помахала рукой печенежскому княжичу.
Она не очень-то верила, что сумеет привлечь его внимание, но он тут же направил коня к городу. Подъехав поближе, Тимерген остановил коня на гребне оврага неподалеку от стены. Впервые Сияна видела так близко его смуглое лицо с ярким румянцем на скулах, большие, темно-карие, ярко блестящие глаза, черные красиво изогнутые брови, сросшиеся на переносье. Подняв лицо к заборолу, Тимерген не сводил глаз с Сияны, как будто ждал от нее каких-то слов. Словно зверь и человек, случайно столкнувшиеся на лесной тропе, они настороженно и выжидающе смотрели друг на друга и не знали, что делать: заговорить ли, подать ли какой-то знак или просто бежать прочь, пока не вышло беды? Но Тимерген не был зверем, глаза его были живыми, человеческими глазами, и Сияна вдруг осознала, что он не змей и не злой дух, а человек, как и любой из ее соплеменников, только выросший в совсем иных обычаях. Он был сейчас так близок, что услышал бы даже голос ее. Эта близость чужого и непонятного человека, внука Змея Горыныча, жертвой которому она едва не стала, — потрясла и встревожила ее. Она ухватилась за бревно заборола, как будто боялась упасть со стены вниз, но не сводила глаз с лица Тимергена — ей хотелось смотреть и смотреть на него.
Лицо Тимергена дрогнуло, словно он хотел сказать что-то и передумал. Его движение разрушило чары, Сияна снова испугалась и вспомнила, зачем Обережа велел ей идти сюда. Торопясь покончить с опасным делом, она стянула с руки серебряный браслет с Обережиным рисунком и бросила его Тимергену. Он упал в траву неподалеку от печенега. Направив к нему коня, Тимерген на скаку наклонился и ловко подхватил браслет с земли. Отъехав в сторону, осмотрел свою добычу. Волнуясь, Сияна следила за ним. Ее браслет был частью ее самой, и вот эта часть попала-таки в руки печенежского княжича.
Обережа был прав: Тимерген не оставил без внимания рисунок на браслете. Разглядев его, он поднял глаза к Сияне; она стояла у проема заборола, прижимая белые руки к груди, на лице ее было ясно написано волнение. Как он был непонятен ей, так и Сияна была непонятна Тимергену.
Но подарок ее был желанен и дорог ему. Разведя неспаянные концы браслета, Тимерген надел его на свое широкое запястье, вскинул руку вверх, приветствуя девушку, и поскакал к ханскому стану. А Сияна осталась стоять у проема, глядя ему вслед; она чувствовала, что сделала что-то важное, чего сама не понимала. В груди ее была неприятная, холодная пустота, хотелось уйти с пугающей высоты заборола, но что-то не пускало отсюда, словно невидимая прочная нить протянулась между нею и смуглолицым всадником, унесшим на руке ее браслет. Браслет невеста дарит на сговоре жениху, — странным вышел сговор Сияны, если лучшим его исходом станет вечная разлука с женихом.
С усилием отворотившись от степи и удаляющегося Тимергена, Сияна закрыла лицо руками, крепко провела ладонями по голове, как будто приглаживала волосы. Она не понимала, что с ней делается. Она привыкла думать, что люди чужих племен — не люди, чужаки, а печенеги страшнее зверей. Но вот он, печенег, смотрел на нее человеческими глазами и ждал человеческих слов. А что она могла сказать ему?
* * *
Утром на четвертый день печенеги заметили на стене Белгорода оживление: там собрался народ, мелькали красные плащи гридей. Говорившего по-русски печенега с лисьим хвостом на шапке спешно разыскали и послали к городу узнать, что случилось. Печенежский стан тоже оживился в надежде на перемены: и печенеги измучились долгим стоянием на одном месте, из-за чего стада приходилось пасти все дальше и дальше от стана и постоянно тревожиться о них.
