— Помню, — сказал я.
— Я надеюсь, что у тебя хватит благородства быть мне благодарным за это! Я иду в душ, потом на динамометр, потом на прыгалку. Передай привет маме и Кышу! Но маме о машине — ни слова! Ясно?
18
Я стоял и раздумывал: сократить мне завтра на десять минут папины мучения или не сократить, а также сказать ли про всё это маме.
— Молодой человек! Что вы делаете на лечебном пляже? — вдруг спросил меня Корней Викентич. — Отвечайте быстро и, по возможности, правдиво!
— Думаю: почему вы так мучаете моего папу? — ответил я.
Корней Викентич поднял брови и хотел меня отчитать, но вдруг закричал:
— Ёшкин! Ёшкин! Как вы смеете дестерилизовать пляж?
Он побежал по камешкам к берегу, и я увидел Федю, только что вышедшего из воды. Он стоял в обнимку с моим знакомым беспризорным псом шоколадной масти. Пёс, положив передние лапы на Федины плечи, вилял хвостом.
— Пожалуйста, немедленно уведите собаку с пляжа! — распорядился Корней Викентич.
— Доктор, это моя собака! — сказал Федя.
— Неправда! Я эту собаку знаю три года. Это бездомная собака.
— Доктор! Собака эта правда моя. Была ничья, а теперь моя. Я её с собой на Север возьму. Моё слово — алмаз! Верь мне, пёс, обиженный людьми, я тебя возьму с собой! И звать тебя буду Нордом! — объявил Федя.
Пёс норовил лизнуть его в нос. А Корней Викентич, переменив тон, очень ласково сказал:
— Дорогой Ёшкин! Жму вашу руку! Ваше намерение благородно! Собака прекрасна! Она вам будет служить верой и правдой. Но если, голубчик, ещё раз я увижу её на пляже… вы получите строгий выговор с занесением в историю болезни. Вам ясно, милый вы мой?
Федя размяк от ласкового обращения и ответил:
— Ясно. Норд! Пошли с пляжа!
Я заметил, что, услышав своё новое имя, пёс вздрогнул и внимательно посмотрел на Федю.
— Дожила собачка до своего лучшего часа! — сказал кто-то им вслед.
19
После пляжа по дороге на почту мама сказала:
— Я совсем забыла показать тебе лавр. Посмотри! — Она сорвала с куста тёмно-зелёный, словно только что выкрашенный масляной краской листок. — Разотри и понюхай.
Я растёр в пальцах жёсткий лавровый листок, понюхал и спросил:
— Неужели это те самые пахучие листья, которые ты кладёшь в борщ?
— Конечно! — засмеялась мама.
— Вот оно что! — удивился я. — Из них венки делают для чемпионов! Ты подумай!
Я сорвал десять листьев и положил в карман. На почте я написал на конверте Снежкин адрес. Потом купил за пятачок ещё один конверт. В него я положил лавровые листья для нашей соседки Ольги Михайловны. Она часто приходила к нам занимать то лавровый лист, то перец чёрный и красный, то лимонную кислоту. А меня посылали к ней за солью и спичками.
На двух конвертах я указал наш обратный адрес.
Потом мама купила в магазине мяса и овощей, мы попили кваса и пошли домой.
20
Кошка Волна, как только увидела Кыша, изогнулась и приготовилась прыгнуть на чинару. Но Кыш зарычал и тявкнул:
«Жарко. Противно с тобой связываться. Ночная пиратка!»
— Молодец! — сказал я ему. — Веди себя как мужчина!
Вечером я решил устроить засаду с сигнализацией и. ловушками, мимо которых похитителю невозможно будет пройти.
Мы подождали, когда придёт с работы Анфиса Николаевна, и вместе пообедали. После обеда я вдруг почувствовал, что у меня по спине побежали мурашки, как при простуде, и заболела голова, но маме я решил про это не говорить. Ещё у меня очень горела кожа на ногах и на плечах. И про это я тоже не сказал маме, а так, чтобы она не услышала, расспросил Анфису Николаевну, как лечат людей, обгоревших на солнце.
Анфиса Николаевна внимательно на меня посмотрела и сказала:
— А ведь ты обгорел! И не вздумай отпираться, Я упросил её ничего не говорить маме и вытерпел, когда она намазала мои ноги и плечи тройным одеколоном. А жгло их так, что хотелось кричать по-кошачьи: «Мря-яуу!»
Я вынес раскладушку на улицу. Кыш тоже чувствовал себя плохо. Он отказался от еды, пил воду и жевал на лужайке травку.
— Пойдём гулять и смотреть дворец, — позвала меня мама.
— Ты иди, а я полежу.
— Без тебя я во дворец не пойду. Пойду лучше на свидание к твоему папе. В конце концов, «Кипарис» не больница.
— Но ведь Корней не велел тебе приходить, — сказал я.
— А я и не пойду. Папу кто-нибудь вызовет, и мы погуляем до ужина.
— Он после упражнений, наверно, очухаться никак не может, — сказал я. — Лучше дай ему отдохнуть.
— Надо его морально поддержать! — Мама красиво причесалась, надела новое белое платье в красную горошину и пошла к папе.
21
Анфиса Николаевна поливала огурцы. Потом она села на скамеечку, о чём-то стала думать и спросила сама себя:
— Но что же было потом?.. Что же было потом?
Я не мешал ей думать и вспоминать, походил и посмотрел на цветы, полил колючую лепёшку кактуса с маленькими кактусятами на макушке, а Анфиса Николаевна всё сидела на скамейке и вспоминала.
Меня, если я очень хочу что-нибудь вспомнить, но не могу и места себе от этого не нахожу, мама или папа обычно чем-нибудь отвлекают. Поэтому я подошёл к Анфисе Николаевне и сказал:
— Я сегодня на улице хотел спать, а вдруг стало холодно. В Москве так не бывает.
Она посмотрела на меня, как будто не узнавала, и рассеянно переспросила:
— Как… как ты сказал?
— Я говорю: вдруг стало холодно, — повторил я.
— Да… да… В Крыму это бывает… Холодно, говоришь?
— Слегка. Всё равно я на улице буду спать, — сказал я.
— Ой… вспомнила! — словно не веря себе, тихо воскликнула Анфиса Николаевна. — Вспомнила! — Она меня поцеловала, обняла и вдруг заплакала, потом вытерла глаза платком и сказала: — Не обращай внимания. Это я от волнения. Сегодня я всё окончательно проверю. Только вы с мамой ничему не удивляйтесь.
— Вы заступитесь, если мама не разрешит мне спать на улице? — спросил я.
— Будь уверен, — пообещала она, и я, несмотря на то что больно жгло плечи и ноги и ныла голова, начал устраивать сигнализацию и ловушки.
22
Из маминой дорожной коробки я достал две катушки ниток и натянул нитки так, что грабитель, подойдя к огуречным грядкам с любой стороны, обязательно должен был за них зацепиться. А концы ниток я решил привязать к большим пальцам на обеих ногах. Вдруг я усну? А так меня дёрнет за ноги, я проснусь, заколочу палкой по пустому ведру и подниму тревогу. Палку и ведро я поставил около раскладушки.
