54
Утром мама снова с трудом разбудила меня и Кыша и спросила:
— Почему ты спишь одетый? Доброе утро!
— Было холодно. Доброе утро! Вот я и… А-а-а! — зевнув, сказал я, вскочил и побежал умываться.
В голове моей всё, что произошло за несколько крымских дней, было перемешано, и я никак не мог, вспомнить, что должно произойти сегодня утром. Потом, окатившись холодной водой, сообразил: Василий Васильевич! Ведь он обещал зайти за мной и взять на операцию по исправлению Феди! Может, он догадался, что я выследил их обоих?
— Мам! — сказал я. — Мне тоже надо, как папе, побольше бегать и развивать мускулы, чтобы потом не пришлось разъезжать по домам отдыха и помирать от скуки. Я пробегусь до завтрака. И Кыш тоже. Ночью ничего не произошло?
— Тьфу-тьфу! Как твоя крапивница? Покажись.
— Всё нормально. Прошла на свежем воздухе. Надо теперь спать на улице каждый день.
— А если ночной дождь?
— Купи прозрачную скатерть, и будем меня ею накрывать, — сказал я. — Кыш! За мной!..
55
В «Кипарисе» до завтрака отдыхающие делали на спортивной площадке зарядку. Одни занимались с гантелями, другие — подтягиванием на турниках, третьи растягивали эспандеры. Феди среди делавших зарядку не было. А папа и Василий Васильевич прыгали со скакалками. Увидев меня, папа заулыбался, застеснялся, перестал скакать и крикнул:
— Отойди и жди у корпуса! Не мешай. Василий Васильевич подошёл и успокоил меня:
— Всё откладывается… Он получил телеграмму, которая спутала все его планы… Жди. Я всё помню. — Он снова пошёл скакать через прыгалку.
Мы с Кышем проведали павлина. Он клевал из миски варёную морковку и свёклу. Кыш подошёл, обнюхал его со всех сторон, облизнулся и посмотрел на меня:
«Никогда не съем эту птицу!»
— За то, что ты воспитанная собака, я тебя хвалю. А за то, что ты ночью побоялся побежать за преступником… мы ещё об этом поговорим!
Я сел на скамеечке около главного входа, чтобы вспомнить ночные события, но не успел. Корней Викентич вышел из корпуса, держа под руку расстроенного Федю, и душевно говорил ему:
— Не отчаивайтесь. Жена по-своему права. Войдите в её положение. Знакомы вы с псом без году неделя. И расстанетесь без особых душевных травм.
Я подошёл к Корнею Викентичу и сказал:
— Доброе утро! Я пришёл, чтобы спросить, как дела у нашего папы.
— Он начинает обретать человеческий облик. Он удивительно упрям. Главное — не мешать ему.
— Наоборот: мы с мамой будем рады, если вы ему прибавите нагрузки.
Корней Викентич ушёл, а Федя сел рядом со мной и вынул из кармана телеграмму:
— Вот читай. Ответила «молнией»!.. Жена называется…
— Категорически приезжай собакой самим жить негде вплоть развода целую Нина, — прочитал я вслух «молнию». — Тут же сказано: «приезжай» и «целую». Значит, всё в порядке!
— Везде пропущено «не». Понимать надо. Это же телеграмма, а не письмо. Выходит: «не приезжай…» И не целует она меня… Как я псу теперь в глаза погляжу? Как? — спросил Федя. — Но если уж рубить, так сразу! Прощай, собака!
Федя решительно направился на хоздвор. Мы с Кышем побежали за ним.
Норд ещё издали учуял его, бросился навстречу и, привстав, положил на Федины плечи передние лапы. Федя обнял пса. По щекам у него текли слёзы. Кыш заскулил, почувствовав во всём этом что-то недоброе. У меня тоже комок подступил к горлу. Я сказал:
— Надо упросить Корнея, чтобы Норд остался здесь навсегда. Еды хватит. И павлина будет охранять, чтобы последних перьев не выдернули.
— Без меня он тут жить не станет. Опять бродяжничать пойдёт… Делать великолепную стойку за конфетку. Пока… пока не… Да что тут говорить! Разом так разом. Не разводиться же с Нинкой в конце концов? Пошли, Норд, — зло и твёрдо сказал Федя.
Несчастный пёс сразу понял, что случилось что-то непоправимое, и за одно мгновение постарел на двадцать лет. Он, полузакрыв глаза, ковылял за Федей, а мы с Кышем плелись следом и ничем не могли помочь ни человеку, ни собаке. Но смотреть, как Федя отведёт Норда куда-нибудь подальше, прикажет больше к нему не подходить, и заметить при этом взгляд собачьих глаз я тоже не мог.
Мы с Кышем подождали, пока они зайдут за угол, и сразу всё вокруг показалось мне серым: и небо, и море вдали, и кипарисы, и всё, всё, всё…
56
Такой жары, как в этот день, не было ещё ни разу. Мы только позавтракали, а Кыш в тени дышал, как в безвоздушном пространстве.
Тут я почему-то подумал о львах и о том, что в Африке жара почище крымской, а они себе бегают и охотятся. И, наверно, не случайно на голове у львов грива, а остальное тело голое. Значит, так им легче переносить жару… Я сообразил, почему вдруг в мою голову пришли мысли о львах, взял у Анфисы Николаевны большие портновские ножницы и, пока мама собиралась на пляж, начал большую стрижку Кыша. Он сначала не хотел стричься, вырывался и лаял на ножницы. Но я сумел ласково его уговорить. Он успокоился и, круто повернув голову, наблюдал за моей работой. Конечно, машинкой я выстриг бы его получше, чем ножницами, но и так, по-моему, получилось неплохо. Я подстриг Кыша под льва. На его голове я не тронул ни волосинки, а со спины, с боков, с живота и с ног снял всю шерсть. Но как только я собрался обстригать хвост, Кыш вырвался и набросился на меня с ужасным лаем:
«Ты что, не понимаешь, что хвостом я обмахиваюсь?»
— Извини, пожалуйста. Это я поглупел от жары, — сказал я и полюбовался на дело своих рук.
Кыш и вправду стал похож на маленького льва. Мама и Анфиса Николаевна захохотали, увидев его. А Волна, к нашему удивлению, мурлыкая, подошла к Кышу и, красиво изогнувшись, потёрлась о его стриженый бок. И Кыш смотрел то на нас, то на свою спину, растянув рот, и у него из глаз текли слёзы: так он смеялся. А его шерсть Анфиса Николаевна собрала в прозрачный мешочек и сказала, что свяжет мне из неё на зиму тёплые варежки.
После этого мы с мамой пошли на пляж. По дороге она сказала:
— Чем ближе тот день, тем больше Анфиса Николаевна волнуется. Ночью пила капли. И я тоже чувствую себя не в своей тарелке.
— Но ведь она ожидает что-то радостное. Чего же тебе беспокоиться?
— Не знаю… Наверно, мне сообщается её беспокойство.
— Вот и хорошо! Значит, ты её полюбила, — объяснил я.
— Она очень хороший человек, — согласилась мама.
57
По дороге на пляж я всё время зевал, и глаза у меня слипались: я не выспался. А Кышу нравилось быть подстриженным. Он убегал и, возвращаясь, так разгонялся, что пролетал мимо. И все говорили, показывая на него пальцами: «Лев!»
