Ворох знал о ней. Знал, какие у нее глаза.
Глаза Этайн. Всего-навсего.
По крайней мере в чем-то Ворох оказался прав. Свой конец он себе напророчил.
Чья-то тень упала на Крота, и подпех поднял глаза.
Сказочник с гвоздеметом на плече стоял над ним. Слегка пошатывался от выпитого.
– Идем. Нам выделили отдельный дом. Целую гостиницу, мать ее так… – глухо сказал сержант. – Надо отдохнуть и утром двигать дальше. Подъем, боец.
Шершень, Хилый и Гробовщик топтались в стороне, потирая глаза и зевая, как дети, которых подняли ни свет ни заря.
Крот разбудил и поднял Этайн. Поймал себя на том, что забывает о данном себе обещании ничем не выдавать своего отношения к пленнице. Видел ли кто-нибудь? Замечал его нечаянную заботу? Подпех бросил взгляд по сторонам. Сказочник и остальные успели выйти на улицу, Злыдень стоял там же на крыльце и дымил длинной самокруткой. Никому не было дела…
Ночь висела над городком.
* * *
От штаба «гостиница» находилась в двадцати метрах. В тусклом свете костра, разожженного на ближайшем перекрестке, Крот увидел небольшой эльфийский особнячок, почти не пострадавший от боев. Со стороны улицы каменная ограда почти вся упала, гвозди изрешетили фасад с правого края, изгрызли белые колонны, вышибли стекла, но в целом домик остался невредимым.
Сказочник приказал располагаться. Не уточнил где, и подпехи разбрелись по комнатам, шатаясь во мраке разграбленных собратьями помещений, точно призраки. В конце концов упали, не особенно заботясь о комфорте. Крот поднялся на второй этаж – туда его потянула рыжая – и остановился на пороге одной из спален. Здесь все еще пахло чужими, эльфами, жилье впитало в себя запах перворожденных. Он въелся в стены, и, казалось, сами хозяева до сих пор здесь. Крот хотел вернуться вниз, но Этайн воспротивилась.
– Лучше здесь, – сказала она шепотом. – Пожалуйста. Это как дома. Почти… Похоже.
– Но это не мой дом, – проворчал он, глядя на приоткрытое окно с одним уцелевшим стеклом. Ночной ветер задувал внутрь комнаты, раскачивая занавеску, которая терлась о резной подоконник с тихим шелестом.
– Сними наручники, – попросила эльфка. – Я не убегу.
Крот снял, сам не зная для чего. Ни о чем думать не хотелось. Подпех надеялся, что сон поможет ему вылечиться, разогнать тьму, в которой он оказался. И понимал, что надежда слабая.
В спальне сохранилась кровать, на ней лежал матрац, исполосованный ножом. Мебель стояла на своих местах, но ее успели обшарить сверху донизу, выбросив на пол то, что сбежавшие хозяева не успели утащить с собой.
– Иди туда, – сказал гоблин, указав на кровать. – Спи. Завтра идти.
Этайн стояла в темноте и смотрела на него.
– Что?
– Ничего.
Занавеска шелестела, качаемая ветром. Внизу поскрипывали половицы. Кто-то из подпехов пытался устроиться на полу.
Крота захлестнуло тяжелое чувство чуждости всего окружающего.
Не обращая внимания на Этайн, гоблин забрался в угол возле окна и постелил на пол гобелен, когда-то украшавший стену. Еще один, чудом уцелевший, висел над его головой и изображал белого единорога с пышной гривой. Зверь стоял на задних ногах на пригорке, а позади него блестел зеркальный овал озера, на противоположном берегу которого виднелся замок, выстроенный, сплетенный, сотканный из росы, дымки и солнечных зайчиков.
Крот нарочно не стал присматриваться к гобелену. Ему не нравилось это внезапное чувство непоправимой утраты, чуждое простому гоблину.
«Мне говорили, что эльфьи штучки могут быть заразны, – подумал он, кладя под голову ранец в качестве подушки. – Нас предупреждали на занятиях на учебной базе. Проникновение в чужую культуру – начало разложения, опаснейшего для армии. Мы идем воевать, чтобы вернуть свое и вычистить мусор, говорил инструктор. Большего гоблин не может и желать».
Инструктор был одноглазым, и, видимо, знал, что говорит. Во всяком случае, его рычание звучало весьма убедительно для зеленых во всех смыслах новобранцев.
И вот свершилось. Крот, боец могучей Армии Освобождения, превратился в мягкотелого рефлектирующего слизняка. Тяжелый диагноз, братья…
Крот лег и закрыл глаза, нарочно игнорируя пленницу. Та стояла посреди комнаты, словно ей приказали не двигаться ни в коем случае. Подпех раздраженно выдохнул, но не знал, что сказать. Зло стиснул кулаки, засовывая их под мышки. Думать о доме, невзирая на все старания, не получалось. О Маргаритке Крот не вспоминал несколько дней, и только сейчас до него дошло, что письмо так и осталось незаконченным.
Мысленно выругался. У него был выход – отказаться от участия в миссии. Пойти на конфликт, но не бросать батальон. Так нет, дурень, мечтал именно об этом и распустил восторженные сопли, когда удача похлопала его по плечику.
Тревожимый рваными беспорядочными образами и воспоминаниями, Крот начал засыпать. Втайне наделся, что эльфка сбежит, что наконец воспользуется предоставленным шансом. Свои не так уж и далеко, достаточно дунуть в лес, где шастают вражеские диверсионные группы. Вернувшись в регулярную армию, может быть, получит медаль, орден или еще что-нибудь.
Этайн не сбежала. Не воспользовалась шансом.
Крот обнаружил это вскоре. К своей ярости и отчаянию.
* * *
Ветер влетает в окно, качает занавеску. Единорог вот-вот зашевелится на гобелене, вскинет голову и понесется вскачь. Ему не хватает какой-то секунды, мгновения решимости, чтобы прервать свой иллюзорный покой.
Этайн лежит на изуродованном ножами матраце и смотрит на темно-серый оконный проем. Дыхание спящего гоблина иногда прерывается судорожными вздохами, словно ему что-то снится. Рыжая видит его неясный силуэт, слышит, как подергиваются его руки и ноги.
Ветер влетает в окно, качает занавеску. Занавеска тихо шелестит.
Этайн обхватывает голову руками, стараясь быть как можно меньше, а то и вовсе исчезнуть, превратиться в призрак. Раствориться в воздухе. Улететь с ветром и никогда не возвращаться на эту политую кровью землю.
В конце концов она начинает всхлипывать, закрывается лицо руками, полой Кротовой куртки, пахнущей грязью и резким, почти звериным потом.
Ей не хватает какой-то секунды, мгновения решимости, чтобы прервать свой иллюзорный покой. Точнее, чтобы изгнать страх и неуверенность.
Слова? Слова ничего не значат, поэтому им нечего друг другу сказать. Молчание красноречивей всего. После того разговора в блиндаже не было ни минуты, чтобы Этайн не жалела о сказанном, и теперь понимала, что ничего не вернуть. И хотя слова бессильны что-либо выразить, они в состоянии ранить и убить.
Этайн казалось, что она умирает. Здесь и сейчас. Безысходность сковывает прочнее всяких кандалов и причиняет саднящую докучливую боль, которая хуже натертой железками кожи на запястьях. Много хуже.
