Все события, происходящие в романе, вымышлены, любое
сходство с реально существующими людьми случайно.
Книга первая. Разлученные
Птица поет в моей голове
И мне повторяет, что я люблю,
И мне повторяет, что я любим,
Птица с мотивом нудным.
Я убью ее завтра утром.
Жак Превер
Пролог
…Диллинджер мертв.
Ничего особенного в этом нет, мертв и мертв, голубоглазый.
Замызганная кровью мостовая у кинотеатра «Байограф» – прямо
под афишей «Манхэттенской трагедии» – романтичнее финала для гангстера и
придумать невозможно. С таким финалом, того и гляди, сам попадешь на афишу:
редко кому удается вытянуть джокер напоследок, целую лужу крови, сходную
очертаниями со штатом Айдахо. Айдахо, да… Потом на смену Айдахо пришел Вайоминг
– и все из-за желающих смочить носовые платки в сувенирной крови Диллинджера.
Желающих было – не пропихнуться, целый вагон чикагских дурачков с заусенцами на
нетерпеливых пальцах: еще бы, знаменитый грабитель банков, враг общества number
one. Последние пятеро, едва поспевшие к луже, – последние пятеро общими
усилиями трансформировали Айдахо-Вайоминг в Индиану. Индиана, да… Индиана,
родной Диллинджеров штатец, привет тебе!.. Привет тебе от жен и подружек
чикагских дурачков – кровь Диллинджера оказалась такой же густой, как кровь
Христа, – разве они могли отказать себе в причащении?.. Конечно, это была
далеко не единственная лужа крови в истории человечества, и гангстер был не
единственным, но до чего же лихо он заламывал шляпу!
Голубоглазый…
Именно такие – голубоглазые, с рассыпающимися, как песочное
тесто, мягкими волосами и целеустремленными подбородками, которыми только сваи
заколачивать, – именно такие всегда нравились Анук. Им она тоже нравилась.
Да что там нравилась – они с ума по ней сходили, по моей Анук. По девочке, от
которой можно было ожидать чего угодно. Чего угодно за исключением нижнего
белья. Ну не носила она нижнее белье, что уж тут поделаешь… И кольца были ей
противопоказаны, за исключением одного; и книги были ей противопоказаны, за
исключением одной. И духи ей были противопоказаны, за исключением одних.
Которые я так и не придумал…
Жизнь ей тоже была противопоказана, что уж тут поделаешь… Не
«вообще жизнь», разумеется, а та, которой живет большинство. Я тоже живу жизнью
большинства – Анук так и не смогла изменить меня. Я – единственный, кого она не
смогла изменить.
Я, да еще – Диллиндокер.
Джон Герберт Диллинджер, пристреленный, как собака, у
кинотеатра «Байограф» за несколько десятилетий до рождения Анук. Если бы звезды
встали иначе и Диллинджер и Анук встретились бы…
Если бы они встретились, о Бонни и Клайде никто бы и не
вспомнил.
Не то чтобы Анук знала толк в банковской системе
безопасности и могла без всяких рефлексий выпустить пулю в лоб зазевавшемуся
стражу закона – нет. Вряд ли она вообще когда-нибудь держала в руках пистолет,
а если и держала, то ей и в голову бы не пришло снять его с предохранителя.
Просто Анук всегда была Анук – рассеянной девочкой, под ноги которой хотелось
бросить весь мир. Не факт, что она заметила бы это. Скорее всего – не заметила
бы. Но отдать ей лучшее, на что ты способен, даже если это «лучшее» –
преступление… У Диллинджера получилось бы наверняка. У него получилось бы –
посвятить Анук какое-нибудь хорошо обставленное, увешанное гирляндами и
пахнущее рождественской елкой убийство. Не факт, что она заметила бы это.
Скорее всего – не заметила бы. Но разве в этом суть, если дело касается Анук?
Суть состоит совсем в другом, и она так и норовит крючьями вцепиться тебе в
горло: либо ты выбираешь Анук, либо ты выбираешь все остальное. Все остальное –
это пробежки по утрам, пиво к вечеру, бильярд, боулинг, биатлон, Бали и Биарицц
в качестве презента от фирмы за выслугу лет; светские вечеринки, на которых
тебя по давно заведенной традиции непременно обольют соусом карри. И с которых
ты – по давно заведенной традиции – непременно уползешь с силиконовым бабцом
под мышкой. Весь остаток ночи бабец будет преувеличенно громко стонать под
тобой, стараясь попасть в рваный ритм «Розовой пантеры» Манчини и в твой
собственный рваный ритм. Как правило, это получается: прагматичный северный
бабец (по давно заведенной традиции он по-настоящему заинтересован в твоей
скромной персоне) может сымитировать все, что угодно, – от темперамента
chica latina
[1]
до множественного оргазма. Но лучше всего у бабца
получается утренний кофе в постель и невинный вопрос, заданный еще более
невинным голосом: «Что тебе приготовить на ужин, сла-адик?» На то, чтобы
выкурить бабца из квартиры, уходит такая туча времени, что побриться ты уже не
успеваешь.
Но успеваешь подумать об Анук.
Я всегда думаю об Анук, даже когда не думаю о ней.
Что было бы, если бы мы не встретились? И на моем месте
оказался бы Диллинджер, завсегдатай банков, тюрем и первых рядов в кинотеатрах.
Наверняка, они бы там и познакомились, в киношке, – наверняка. Под сенью
ассирийских глаз Рудольфе Валентино, под сенью египетских бровей Авы Гарднер,
под сенью техасского рта Кларка Лейбла. И Диллинджер сразу бы втрескался в
Анук, в ее прерывистое дыхание. И преподнес бы ей на блюдечке лучшее из своих
сорока пяти вооруженных ограблений.
Она того стоит, Анук, моя девочка.
Что было бы, если бы мы не встретились?..
Наверняка вся моя жизнь сложилась бы по-другому – наверняка.
И я не стал бы участником странных и загадочных событий – без Анук они просто
не могли бы произойти; так же, как весна никогда не сменила бы зиму, так же,
как день никогда не сменил бы ночь, – в отсутствие Анук.
Что было бы, если бы мы не встретились?..
Но мы встретились. В животе нашей с ней матери, которая и
матерью-то побыть не успела: так, шестнадцатилетняя девчонка, умершая при
родах. Теперь-то я думаю, что именно Анук сожрала ее изнутри: Анук всегда была
невыносима мысль, что она кому-то обязана. Даже своим появлением на свет.
Вряд ли хоть кто-то знал о нашем отце; вряд ли хоть кто-то
вообще был заинтересован в нашем рождении. Поначалу мы с Анук были постыдной
тайной, потом – постыдной правдой, а потом нас все-таки выудили из материнского
чрева: для этого пришлось делать кесарево. Так мы и появились – за широко
распахнутыми, взломанными нехитрым медицинским инструментом, воротами из плоти.
Теперь-то я думаю, что именно Анук мы обязаны тем, что нас не утопили, как
щенков в ведерке, – ведь затылки наши оказались сросшимися. Анук увидели
первой – младенца с фиалковыми глазами. «Фиалковыми» – не самое точное
определение. Такой цвет почти не встречается в природе, разве что – в самом
сердце грозового неба, в самом сердце неспокойного моря, в самом сердце
старинных фресок. Анук и сама была похожа на фреску, и так же, как от фрески,
от нее веяло вечностью и тайной. А в местности, где мы родились, не очень-то
любят связываться с тайнами, и уж тем более – с вечностью. Себе дороже.
