Она не дожидается, пока я отвечу, пока я расплачусь, –
она поднимается из-за столика и уходит. Я нагоняю ее лишь на улице. Идти рядом
не получается, Анук не терпит никого рядом с собой, и поэтому я двигаюсь чуть
позади, чуть впереди, чуть справа, чуть слева; все это похоже на движение
спутника вокруг планеты. Что уж тут поделаешь, стоит Анук появиться, как все
начинает вертеться вокруг нее. Я ловлю ее отражение в витринах, в стеклах
проезжающих автобусов, в лицах людей: сама же Анук, как всегда, ускользает.
– Ее зовут Мари-Кристин, – сообщаю я затылку
Анук. – Тебе не интересно, как я жил все эти годы?
Дурацкий вопрос. Самый дурацкий из всех дурацких.
Моя квартира тоже кажется мне дурацкой: дурацкий набор
дисков, дурацкие жалюзи на окнах, дурацкий плакат с выставки Ронни Бэрда на
входной двери – Мари-Кристин считает его гением, новым Дали с уклоном в
животноводческий урбанизм. Следующую коллекцию она собралась посвятить именно
ему, представляю, как будет счастлив новый Дали.
Да, еще посудомоечная машина, которой я ни разу не
пользовался, – она тоже выглядит дурацки.
Анук отправляется в ванную, не снимая ботинок, а я остаюсь
перед закрытой дверью.
– Если тебе нужна зубная щетка, на полке под зеркалом
есть новая, – спохватившись, кричу я Анук.
Никакого ответа.
Пока Анук моется, я наматываю круги вокруг ее рюкзака,
оставленного в прихожей. Самый обыкновенный рюкзак из дубленой кожи, интересно,
что там внутри? Заглянуть в рюкзак Анук, конечно, не так интересно, как
заглянуть в саму Анук, но все же, все же… С бьющимся сердцем я сажусь на пол
перед рюкзаком и расстегиваю лямки.
«Ключ к герметической философии» – первое, на что я
натыкаюсь. Все эти годы она таскала книгу с собой, иногда Анук бывает постоянна
в привязанностях. Оказавшись в моих руках, книга открывается ровно посередине,
на том самом месте, куда Анук когда-то сунула смятый цветок гибискуса.
Он и сейчас там, цветок. Не высохшая деталь гербария, как
можно было бы предположить, нет. Цветок кажется сорванным совсем недавно, его
тонкая плоть еще жива – что ж, Анук и правда постоянна.
Книга тянет за собой нож, я не видел его восемь лет. И за
эти восемь лет он тоже ничуть не изменился, во всяком случае – сверчки и
раковины на месте. Я на секунду вспоминаю сегодняшний ночной кошмар, но только
на секунду; нож выглядит вполне миролюбиво, он слишком стар и слишком мудр,
чтобы помышлять о стройных горлышках красоток. Номером три идет видеокассета
без обложки, надпись на ней торжественно провозглашает: «Диллинджер мертв».
Ломать голову над Диллинджером у меня нет никакого желания.
Мертв и мертв, голубоглазый. Скорее всего – это название фильма, и слыхом о нем
не слыхивал.
Дно рюкзака завалено мелочью. Монет несколько десятков,
самых разных, но одинаково не имеющих отношения ни к Франции, ни (как я
подозреваю) – к Европе. Рисунок на некоторых совсем стерся, другие выглядят
почти новыми – как ботинки Анук.
Книга, кассета, нож: и груда монет.
Ничего больше обнаружить не удается: ни документов, ни
проездных билетов, ни сотового, ни записной книжки, ни милых девичьих мелочей в
виде помады, блеска для губ и водостойкой туши. Анук, как всегда, обманывает.
Она умеет водить за нос, Анук, моя девочка.
Чувствуя себя уязвленным, я прочесываю боковые карманы. Ага.
Куча билетов в кино с оторванными корешками, бумажка с
каким-то номером телефона и пластиковая визитка. Одна-единственная, но какая!
Ронни Бэрд, который висит у меня на входной двери. Удачливый павлин Ронни Бэрд,
мазила-мистификатор, слывущий мизантропом и женоненавистником, интересно, где
Анук ее раздобыла?.. Размышлять об этом нет времени – Анук вот-вот появится,
лучше сунуть все обратно от греха подальше.
Так я и поступаю и отправляюсь на кухню заваривать чай. Чай
носит весьма игривое название «Тысяча наложниц»; я покупаю его на вес в
маленькой лавчонке у Северного вокзала; не бог весть что, но и сюрпризов
никаких. Сюрприз поджидает меня, когда Анук воцаряется на кухне.
– Ну что, все обшарил? – весело интересуется она,
Отпираться бесполезно.
– Фильм хоть ничего? – так же весело парирую
я. – «Диллинджер мертв», надо оке! Никогда о таком не слыхал.
– Понятия не имею. Я его тоже в глаза не видела. Если
хочешь – возьми посмотреть. Может, и правда понравится…
На этом наш разговор заканчивается. Мы сидим в полной тишине
и рассматриваем друг друга. Вернее – я пожираю глазами Анук. Ей до меня нет
никакого дела. Первое впечатление не обмануло меня: Анук не изменилась. Или
почти не изменилась. Ей двадцать четыре – столько же, сколько и мне, но
выглядит она на восемнадцать. Или на семнадцать, которым очень хочется поскорее
вырасти.
– Расскажи о себе, – делаю я вторую попытку
завязать разговор.
– Я же не прошу тебя рассказать о себе…
– Моя жизнь, наверное, была не такой интересной,
Анук, – в моем исполнении эта фраза звучит как вызов, но Анук его не
принимает.
Мне остается только сгорать от любви к потерянной и так и не
найденной сестре. И тыкаться влажным лбом в ее молчание.
– Дед умер шесть лет назад, – пытаюсь я найти
бреши в ее обороне.
– Правда? – равнодушно спрашивает Анук.
– А в школу попал фугас. Ничего от нее не осталось,
только фундамент.
– Правда? – равнодушно спрашивает Анук.
– Там была война… Ты же знаешь…
– Война обязательно где-нибудь да идет. Что об этом
думать…
– А помнишь, как мы сидели у бойни?
По лицу Анук пробегает тень, или это мне только кажется?
Нет, определенно – фиалковые глаза Анук темнеют, а губы слегка приоткрываются,
распускаются, как цветок: это еще не брешь, но стена дала трещину. Сейчас нужно
закрепить успех, сунуть в трещину лезвие ножа, монету с дыркой посередине,
обломок чайного листа… Да, лист, пожалуй, подойдет.
– А помнишь то лето, когда все время шел дождь? И мы
сидели на чердаке… А жестянку помнишь?
– Что об этом вспоминать, – Анук все так же
равнодушна.
Никаких трещин, не то что лезвие ножа или чайный лист –
волос не проскочит. Я ошибся. Кто ее знает, что у нее в голове… У Анук, моей
девочки.
Если то же, что и в снах, которые просачиваются через шрам в
моем затылке… Подумать об этом я не успеваю – из-за настойчивого звонка в
дверь. Так настойчиво и требовательно может звонить только один человек –
Мари-Кристин. Мари-Кристин, вот черт. Мари-Кристин, которую я самым скотским
образом продинамил с обедом. Да что там, за те несколько часов, проведенных с
сестрой, я даже ч не вспомнил о ней.
Странно, но никаких угрызений совести я не чувствую.
