Более того, этот чертов звонок вызывает во мне волну ничем
не обоснованной, почти детской ярости: сейчас мне хочется быть только с Анук.
Молчащей, равнодушной, такой же далекой от меня, как дедов виноградник и
пиниевая роща. Такой же смутной, как кровь, мерцающая в камнях у бойни.
С Анук – и ни с кем больше.
– Звонят. Ты разве не слышишь? – мягко спрашивает
у меня Анук.
– Слышу. – Я даже не двигаюсь с места. –
Пусть звонят.
– Ты никого не ждешь?
– Тебя. Я всегда жду только тебя, – лишь произнеся
это, я понимаю, что сказал правду.
– Какой пафос, – Анук запрокидывает голову и
скалит диковатые, влажные зубы. – Открой, Гай.
Анук играючи парализует мою волю, так было всегда. Вот и
сейчас я тяжело поднимаюсь со стула и плетусь в прихожую. И так же на
автопилоте открываю дверь. Силуэт Мари-Кристин, нарисовавшийся в проеме, не
вызывает у меня никаких эмоций. Как и поток сдержанных интеллигентных упреков.
– Ты не пришел на встречу. Я прождала тебя почти час.
Что-нибудь произошло, Ги?
– Ничего.
– Ты мог хотя бы позвонить…
– Прости…
– Ты даже не предложишь мне войти? – Мари-Кристин
недоуменно приподнимает бровь.
– Конечно, входи.
– У тебя гости? – Бровь Мари-Кристин задирается
еще выше.
– Нет… То есть…
Интересно, чувствует ли Мари-Кристин то же, что и я?
Чувствует ли она, что с приходом Анук моя квартира неуловимо изменилась,
предметы утратили первозданные смыслы и очертания и в каждом из них появилось
двойное дно?..
Как бы то ни было, Мари-Кристин, подстегиваемая любопытством
и уязвленным самолюбием, направляется прямиком на кухню – туда, где у стены, на
полу, сидит Анук. Мне ничего не остается, как следовать за ней.
– Познакомься, Мари-Кристин, – лепечу я в
надменную спину своей возлюбленной. – Это Анук, моя сестра.
Анук даже не находит нужным повернуть голову.
– Сестра? Ты никогда мне о ней не рассказывал..,
Весь от-кутюрный лоск сползает с Мари-Кристин, как старая
краска со старого автомобиля; сползает, слезает слоями, отваливается клочьями.
Теперь и она пожирает глазами Анук. Но совсем не так, как несколько лет назад
пожирала глазами меня. Она вовсе не прикидывает, как выглядела бы Анук в
шелковом шарфе или эскимосских сапогах. Она просто пытается сходу разгадать
тайну ускользающего лица Анук. Напрасный труд, я убил на это всю жизнь, но так
ничего и не понял.
– Ты никогда о ней не рассказывал, Ги…
– Боюсь, он утаил не только это, – Анук наконец-то
снисходит до улыбки.
– Я – Мари-Кристин Сават. Не знала, что у Ги такая…
сестра…
– А я предполагала, что у Гая… Или как вы там его
называете… что у Гая именно такая любовница.
– Да? – улыбается в ответ Мари-Кристин.
– Это не комплимент, – уточняет Анук, улыбаясь еще
шире.
Вжав голову в плечи, я жду бури, цунами, пришествия тайфуна
«Эндрю». Но ничего подобного не происходит. Анук всегда все сходит с рук, как я
мог забыть об этом?
– Это не главная моя ипостась, поверьте… – Мари-Кристин
все еще не может прогнать улыбку с лица. – «Сават и Мустаки», вы
что-нибудь слышали об этой дизайнерской фирме?
– Не самое лестное. Можно не пересказывать?
– А в модельном бизнесе работали?
– А разве я похожа на модель? – Анук забрасывает
ногу за ногу и смотрит на кончик своего ботинка. На Мари-Кристин она
предпочитает не смотреть.
Все сказанное ею делает следующий вопрос почти
бессмысленным, но Мари-Кристин все-таки задает его.
– Хотите быть лицом «Сават и Мустаки»?
– Лучше голой, – Анук даже не раздумывает. Ни
секунды. – Лучше голой среди волков в заснеженном лесу накануне Рождества.
– Может быть, мой русский не слишком хорош? –
Мари-Кристин беспомощно трясет головой, не отводя взгляда от Анук. –
Может, вы не поняли вопроса?
– Почему не поняла? Мне просто не слишком нравится эта
идея. Вот и все.
– Ги? – Мари-Кристин неподражаема во взрослой
беспомощности и детской решимости заполучить Анук любой ценой. – Поговори
с ней, Ги…
– Но… – блею я овцой, зажатой между Анук и
Мари-Кристин, между алтарем для жертвоприношений и секачом для рубки мяса.
Предложение остается в силе. – Не так-то просто
избавиться от наваждения, даже когда тебе за сорок. Даже когда ты можешь
вытащить из мягкой фетровой шляпы все тайны полузабытого блюзмена Бадди Гая и
мочки твоих ушей девственно чисты. – Предложение остается в силе, и мы
можем подписать контракт в любое удобное для вас время. Речь идет об очень
приличной сумме, поверьте.
Слова Мари-Кристин не производят никакого впечатления на мою
сестру. Хотя и пытаются забраться в рукава ее старого свитера, просочиться под
обветшалый ворот, ухватиться за край шерстяной юбки. Черта с два, Анук умеет
держать оборону.
– Приличной сумме? Тогда придется бросить монету,
Анук вынимает из-за щеки монету (я готов поклясться, что это
та самая ярко-желтая монета с корабликом, безнадежно потерянная нами в детстве,
на винограднике) и подбрасывает ее в воздух. Описав полукруг, монета падает в
ладонь Анук.
– Ну как? – живо интересуется Мари-Кристин.
– Никак, – даже не взглянув на монету, Анук снова
отправляет ее за щеку. – Предложение отклоняется.
– Но… – Мари-Кристин и не пытается скрыть
раздражения. – Вы даже не посмотрели!
– Я всегда знаю, какой стороной она упадет..,
Вопрос закрыт, но смириться с этим Мари-Кристин не хочет.
– Ты не проводишь меня, Ги? – бросает она, не
двигаясь с места.
– Конечно.
Кухню мы покидаем минут через пятнадцать, когда Мари-Кристин
все-таки удается отлепиться от Анук. В прихожей летают стрекозы и ленивая
осенняя паутина; в прихожей валяются вишневые косточки, речная галька и битая
первыми холодами айва. А на дурацком плакате Рон-ни Бэрда завис геккон:
картинка детского мира Анук так выпукла, что мне на мгновение кажется – я сошел
с ума.
– Ты ничего не замечаешь? – осторожно спрашиваю я
У Мари-Кристин.
– Что я должна заметить? – Мари-Кристин в сердцах
бьет ладонью по макушкам болиголова, выросшего у вешалки. – Только то, что
твоя сестра… или кем там она тебе приходится… Она просто маленькая сучка.
– Зачем ты так…
– Дрянь, – Мари-Кристин все еще не может
успокоиться. – Но до чего же она хороша! Я должна получить это лицо. Любой
ценой. Уговори ее, Ги.
