– Помни, что я тебе сказала, – перед сном шепчет
мне она. И сует в рот большой палец.
Мы засыпаем одновременно (мы всегда засыпаем одновременно,
соединив шрамы на затылках) – и просыпаемся в завтра. В котором действительно
нет солнца.
Только дождь.
Дождь не прекращается весь остаток лета. Из-за него не
вызревают виноград и персики, гниют табачные листья и морщится кожа на руках.
Из-за него Дом наполнен отяжелевшими насекомыми, а в саду плодятся змеи. Мы
ходим в вечно влажных свитерах, но мне и в голову не приходит возненавидеть
Анук: она наконец-то открыла мне тайну коробки с лирохвостами. Там, на самом
дне, перекатываются чаинки, их совсем немного, но для тайны и нужно немного,
так говорит Анук. Она ставит передо мной миску с горячей водой, жестом
фокусника вынимает из жестянки небольшой обломок чайного листа и, что-то шепнув
ему, бросает в воду.
– Смотри, что будет, – торжественно объявляет
Анук.
Все последующее заставляет мое шестилетнее сердце биться
быстрее: чайный лист разбухает в воде и превращается в… старика на лошади. Я
явственно вижу узкую бороду старика и такие же узкие глаза, и полы халата,
которые скрывают поводья; в лошадиный хвост вплетены ленты и колокольчики, я
готов поклясться, что слышу, как они позвякивают. Тихо и нежно.
Весь остаток лета посвящен чудесным картинкам из чая. Звери,
названий которых мы не знаем; цветы, которые можно увидеть только во сне;
фигурки людей, которых даже во сне не увидишь. В особо удачные дни, когда дождь
льет сильнее, а затянутое тучами небо почти касается верхушки старой айвы, в
нашей с Анук миске возникают целые сюжеты. Смысл их неясен и иногда просто
пугающ. Настолько пугающ, что мне хочется самым предательским образом бежать от
них подальше, бежать, что есть сил, уткнуться в колени деда и затихнуть,
замереть, заснуть. Но такие сюжеты особенно нравятся Анук. Она может сидеть над
ними часами. Губы ее при этом шевелятся, а глаза всегда полуприкрыты, Анук как
будто пытается что-то запомнить. Что-то такое, что недоступно ее пониманию
сейчас, но обязательно станет понятным потом.
Потом, когда кончится дождь.
Но дождь все идет; он идет так долго, что я начинаю
распознавать страшные чайные откровения за несколько секунд до того, как они
всплывают в толще воды.
Запах. Все дело в запахе.
Безобидные диковинные звери, роскошные цветы, пагоды и
многомачтовые галеоны не пахнут ничем. Другое дело связанные бечевой и залитые
воском запястья рук, обломок стрелы в горле или груда вспоротых животов – то ли
рыбьих то ли человеческих. Вот они-то и шибают в нос. Запахи всегда разные, и
некоторые из них я даже могу определить: ваниль, мускат, акация, смородина,
перебродившее вино, цветки граната… Эти запахи я знал всегда, этими запахами
пронизан Дом, сад и виноградник, но в сочетании с чайными картинками они
приобретают совершенно новый смысл. Я делюсь своим открытием с Анук, но в ответ
получаю лишь снисходительную улыбку.
Анук догадалась обо всем с самого начала.
Но о том, что заключено в самом последнем чайном листе, еще
не догадываемся ни я, ни она. Анук вытягивает его из жестянки в самый последний
день августа, и именно теперь, по прошествии стольких лет; именно теперь, когда
я оказался втянут в эту странную, леденящую душу историю, – именно теперь
я осознаю, что выбор Анук был не случайным. Что рукой ее водило Провидение, а
прошлое и будущее свиты в кольцо, которое покоится на безымянном пальце
настоящего. И что все было предопределено уже тогда, когда Анук возвратила из
чердачного небытия жестянку с чаем. А может, и раньше, когда появилась на свет
наша мать… или отец, мы так ничего и не узнали о нем. А может, и раньше, когда
у ванили, акации и цветков граната еще не было имен…
Имя же, которое прорастает из последнего чайного листа, тоже
ничего не говорит нам: мы и читать-то толком не умеем, а буквы, покачивающиеся
в воде, и вовсе нам не знакомы. Впрочем, ни в одном имени не бывает такого
количества букв, даже «Анук и Гай», сложенные вместе, выглядят куцевато.
«ARSMORIENDI»
Они и сейчас стоят передо мной, эти буквы, так похожие
цветом на глаза Анук. Я не запоминал их специально, нет; я не смог бы их
запомнить, если бы и хотел, – они просто вошли в меня и растворились во
мне, скрылись во мраке. В тех тайниках души, в которые решаешься заглянуть лишь
изредка и, подергав запертую дверь, облегченно вздыхаешь. Но запах, идущий от
этой двери, до сих пор преследует меня. Я искал его всю жизнь – слишком уж
необычным он был, слишком неотвязным. Я искал его всю жизнь – но так и не
приблизился к нему. Один-единственный раз я заговорил о нем с Анук, и ответом
мне было молчание. Но молчание не сбило меня с толку. Меня, сиамского
братца, – теперь я точно знал, что и она – ищет. Она начала искать этот
запах раньше меня, вернее, она никогда и не прекращала его искать. В ее обычной
манере – ничего не делая для этого.
Анук никогда ничего не делала.
Она ничего и не сделала и тогда, когда «ARSMORIENDI» впервые
явилось нам; она лишь раздула ноздри, только и всего. Но я чувствовал, что Анук
очарована: по-другому, чем я, но очарована. И я уже знал, что последует за
этим, – Анук захочет владеть «Arsmoriendi» и запахом, идущим от него,
безраздельно.
Так и произошло.
– Уходи, – сказала мне Анук. – Уходи. Это
мое.
В другое время я бы не ушел ни за что, в другое время я бы
вцепился ей в волосы и подмял под себя – в другое время, но только не сейчас.
Для борьбы за обладание пророчеством мне не хватило бесстрашия.
А Анук – она всегда отличалась бесстрашием, моя девочка.
Как бы то ни было, я ушел. Я позорно бежал с чердака, волоча
за собой шлейф запаха, который ищу до сих пор. Я так и не смог определить его
компоненты. Был ли он цветочным? Нет. Был ли он фруктовым? Вряд ли. То есть и
те, и другие ноты в нем, безусловно, присутствовали – не более. Но доминантой
выступало нечто иное. Теперь, по прошествии стольких лет, я бы назвал это
голосом неведомой мне плоти. Она неведома мне и до сих пор. И все попытки найти
ее оказались тщетными.
Но тогда, в самый последний день августа, я не задумывался
над этим. Чувство опасности и скрытой угрозы поглотило меня и напрочь лишило
сил. Сидя на ступеньках деревянной лестницы и уткнувшись лбом в перила, я вдруг
понял: наш общий с Анук мир исчез, распался, растворился в миске с горячей
водой без остатка, оказался разрушенным до основания. И отныне нам никогда не
придется засыпать одновременно, соединив шрамы на затылках. И отныне нам
никогда не придется видеть одинаковые сны. И отныне мы никогда не будем вместе.
Рядом – но не вместе.
Так впоследствии и произошло. В тот вечер я заснул, не
дождавшись Анук. Впервые. Она все еще оставалась на чердаке, а подняться за ней
мне снова не хватило бесстрашия. Коробка с лирохвостами исчезла – во всяком
случае, я ее больше не видел, а Анук никогда не напоминала мне о ней.
