– …Но вы можете называть меня Крис.
– О, нет, – в своем нелепом кокетстве Бабетта была
просто неподражаема. – Кристобаль мне нравится куда больше. Вы заглянете
ко мне еще как-нибудь, Кристобаль?
– Да. Конечно.
– Одинокий романтичный испанец в Париже… Начинающий
писатель. Он просто нуждается в дружеской поддержке…
Дружеская поддержка, надо же!
– Я загляну.
Бедная Бабетта, ты даже не представляешь себе, как скоро это
произойдет! Я и двух дней ждать не буду. Ни к чему не обязывающая чашка кофе в
бистро, наверняка она будет чуть горчить от воспоминаний о твоих приятелях, на
которых я так похож. Вряд ли ты расскажешь мне об «Ars Moriendi» сразу, после
первого глотка. После первого глотка ты попросишь заказать тебе что-нибудь
покрепче и придвинешь локоть к моему локтю, и накроешь мою ладонь своей ладонью.
Украдкой скосив глаза на посетителей и хозяина, протирающего бокалы. Жест
слишком интимен и слишком красноречив, он не оставляет никаких сомнений: мы не
мать и сын, не тетушка и племянник – нечто совсем другое, совсем другое.
Кто-нибудь да обратит внимание на нас, неважно кто, пусть даже это будет
скучающий польский работяга-нелегал за соседним столиком. И тебе будет
совершенно наплевать, что он подумает: старая дура и жиголо или просто парочка
извращенцев – главное, что он вообще подумает. О тебе. В обрамлении, в
оперении, в контексте молодого мужчины. И рядом с этим молодым мужчиной можно
рассуждать об искусстве умирания всего лишь как о книге, не больше.
Что ж, я готов. Готов на все, включая польского
работягу-нелегала за соседним столиком. «Ars Moriendi» того стоит.
…Труднее всего оказалось отлепиться от букинистического
магазинчика Бабетты – ведь сюда привела меня Анук, и здесь я мог бы получить
ответы на многие вопросы. Возможно, я бы так и пасся поблизости, ожидая шести
часов, – пока Бабетта еще не забыла имя «Кристобаль». Но неожиданно
заворочавшийся шрам на затылке погнал меня домой. Нет, я не надеялся найти там
Анук, хотя и оставил дверь открытой: Анук не была бы Анук, если бы вернулась.
Анук не была бы Анук, если бы хоть что-то в моем доме напомнило
о ней. Все было как обычно, как и день, и пять, и месяц назад; все вещи стояли
на своих местах, но какими же дурацкими они мне показались! Еще более
дурацкими, чем вчера вечером. Вытянувшись на постели, на которой Анук провела
прошлую ночь, я вспомнил об обеде с Мари-Кристин в «Ле Режанс». Исчезновение
Анук делало обед бессмысленным, и я решил и вовсе задвинуть мысль о нем
подальше. Мари-Кристин никогда не простит мне того, что я не удержал девчонку,
которая могла бы стать лицом «Сават и Мустаки». И нужно знать мою первую и
единственную женщину: она ненавидит, когда хоть что-то получается не так, как
она задумала. Вчера Мари-Кристин была полна решимости заполучить Анук любой
ценой, а я не просто сбил цену до минимума, я вообще отказался от торгов. И во
всем происшедшем Мари-Кристин будет винить только меня. Если бы я только мог
рассказать ей об Анук…
Но рассказать об Анук невозможно.
Убаюканный мыслью об этом, я решил заняться кассетой,
оставленной Анук. Вряд ли это можно считать подарком, Анук никогда не снизойдет
до подарка. Но зачем-то же она оставила проклятую кассету?
Ответа на этот вопрос я так и не нашел, хотя добросовестно
прокрутил «Диллинджера» два раза. Справедливости ради, и одного хватило бы с
головой: меня начало тошнить от скуки уже на двадцатой минуте. Чтобы хоть
чем-то развлечь себя в ожидании титра «Конец», я принялся гадать, кого же
все-таки шлепнет из найденного в специях револьвера главный герой: себя, жену
или Сабину – странную молодую женщину, то ли служанку, то ли приживалку, то ли
просто соседку. Объективно жена была гораздо симпатичнее, чем носатая,
короткостриженая Сабина, но как раз такие безмозглые симпатяжки и приедаются
быстрее всего.
Я поставил на жену – и не проиграл.
А финал, в котором полулысый и оставшийся совершенно безнаказанным
хрен уплывал в закат на роскошной яхте и при должности кока, неожиданно
заставил меня вспомнить о негре из автобуса. Закат был таким же наглым и
кричащим, как и его гавайская рубаха. Гавайская рубаха потянула за собой
жилетку с меховым подбоем, мятую фетровую шляпу. И запах.
Но не запах муската, гашиша, фаст-фуда и дешевого
гостиничного секса, которыми негр пометил салон автобуса, нет. А тот, который
возник чуть позже и который заставил меня идти за чернокожим громилой несколько
кварталов. Впрочем, утверждение, что я «вспомнил запах», было не совсем верным:
я вспомнил лишь ощущение от него. Там, у Северного вокзала, у меня было слишком
мало времени, чтобы зафиксировать его точнее. Вот если бы его было чуть больше,
если бы нигер не спугнул меня – мне наверняка удалось бы установить все
компоненты запаха: ведь четыре предыдущих года я только тем и занимался, что
собирал и классифицировал ароматы…
Мысль о запахе больше не давала мне покоя, она заслонила все
другие мысли, даже потерянная Анук отступила на второй план, даже «Ars
Moriendi» притих. Сопротивляться этой мысли было невозможно, от нее у меня
подскочила температура, лоб покрылся испариной, а зубы принялись выстукивать
что-то и вовсе невообразимое. Мокрый как мышь, я провел в полубреду несколько
часов – без всякого видимого улучшения. Напротив, мне становилось все хуже,
временами я впадал в странное забытье, в абсолютную, тотальную, всепоглощающую
черноту; на ее фоне любой кошмар выглядел бы избавлением. В какой-то момент мне
показалось, что у меня тысяча сердец: они бешено колотились в животе, пытались
раскачать грудную клетку и взорвать череп, они облепили жердочку шрама и что-то
шептали мне на разные голоса. Потом сердца сбились в кучу, и все стихло.
Потом…
Потом мне показалось, что я умираю. И сердце, ставшее
единственным, отказывает мне. Оно и вправду остановилось, повисло в плотной
тьме – такое же черное.
Я не помнил, как выбрался из квартиры, как добрел до
автобусной остановки и долго сидел, прислонившись разгоряченным шрамом к столбу
указателя. В автобусе мне стало чуть полегче, в голове прояснилось – настолько,
что название бара, о котором говорил чертов Нигер, – «Раколовка» – всплыло
само собой. В любое другое время я не стал бы доверять гадюшнику с таким
сомнительным именем, ничего хорошего ждать от него не приходилось. Так же, как
и от района, в котором промышляла «Раколовка», – по сравнению с ним
смурные, полууголовные, кишащие проститутками заведения на Сен-Дени выглядели
филиалом монастыря кармелиток. В любое другое время я бы ни за что не
отправился туда – в любое другое, но только не сейчас…
За Северным вокзалом я был уже в форме, а в двух кварталах
от «Раколовки» недавнее недомогание показалось мне смешным. Но смеха
поубавилось, едва лишь я приблизился к ней. Две грязные витрины бара почти не
отсвечивали, а у входа околачивалась компашка черных парней. Компашка проводила
меня сочувственными взглядами; причина же сочувствия выяснилась секундой позже,
когда я толкнул входную дверь.
