«Раколовка» была под завязку набита африканосами самых
разных оттенков, но одинаково хреново настроенных ко мне, единственному белому.
В спертом воздухе бара плавал дым от сигарет, сигар и самокруток с марихуаной,
а за стойкой скучал колоритный тип, отчаянно смахивавший на какого-то
африканского царька. Правила приличия предписывали мне протиснуться к стоике и
заказать что-нибудь покрепче. А потом вытащить из кармана рубахи сигарету,
сигару или самокрутку с марихуаной и смачно затянуться. И уже напоследок
спросить у царька за стойкой, где бы мне найти… Вот тут-то я и застопорился:
свое имя нигер мне так и не назвал. С другой стороны, он сказал, что будет в
«Раколовке» в районе девяти, а сейчас как раз перевалило за половину, самое
время.
Залапанная сотнями пальцев, вытертая до блеска десятками
локтей стойка оказалась абсолютно пустой, я торчал возле нее, как бельмо в
глазу, не слишком впечатляющее начало.
– Рюмку пастиса
[12]
, – неожиданно
истончившимся голосом сказал я.
Царек и ухом не повел.
– Рюмку пастиса, – я попробовал изменить тембр,
Никакой реакции.
Вряд ли что-нибудь изменилось, если бы даже я заказал
запеченную на костре ящерицу или почки годовалого бычка зебу.
Вывод напрашивался сам собой: чужих здесь не любят, да еще с
такими генетически выбеленными харями. Если бы здесь была Анук, все обернулось
бы совсем по-другому, Анук в мгновение ока приструнила бы всю эту свору. А что
можно ожидать от трусливого сиамского братца, который не то что обернуться,
даже рукой двинуть не в состоянии – из страха перед возможными последствиями.
Неизвестно, сколько я простоял, мозоля глаза царьку; минуты, искривляясь в
сонных зеркалах его зрачков, приобретали очертания часов. Часы складывались в
сутки, закат сменял рассвет, и я не единожды пожалел о своей вылазке в
«Раколовку»: умереть на рю де Ла Гранж от разрыва сгнившего до черноты сердца
было бы не в пример приятнее.
Странно, но никто так и не потревожил меня, никто не воткнул
мне перо под ребра, никто не разнес пулей затылок, вот только в баре
установилась неприятная тишина. Но стоило мне подумать, что она будет длиться
вечно, как ее расколол чей-то вкрадчивый низкий голос.
– Эй, дружок!..
Голос прошелся по всему залу и мягко вспрыгнул мне на плечи,
отчего они сразу налились свинцовой тяжестью.
Я обернулся.
Мой утренний негр сидел в дальнем углу «Раколовки», именно
оттуда пришел голос, и именно оттуда до меня наконец-то дошла первая волна
запаха. Она обдала меня легкими брызгами – лакрица? жженый мед? – и
заставила забыть обо всем на свете.
– Иди-ка сюда, дружок! – еще раз пророкотал Нигер,
и я, как сомнамбула, двинулся к нему.
Притихший было зал «Раколовки» вновь оживился, наполнился
гортанной речью: он потерял ко мне всякий интерес.
Место по правую руку от Нигера занимал еще один мутный тип,
помельче и потщедушнее, но в такой же кричащей гавайской рубашке. Я мог видеть
лишь его профиль: сплющенный, размазанный по щекам нос, губы толщиной с палец и
кадык, с успехом заменявший владельцу подбородок. Мутный тип не интересовал
меня вовсе, да хоть бы и десяток их там сидело, мутных типов, плевать. Толстяк
с вонючим огрызком сигары во рту – вот что было главным.
Пока я приближался, реинкарнация Бадди Гая мигнула глазом, и
кто-то из услужливых черномазых сошек, отиравшихся поблизости, придвинул к
столику третий стул. Для меня.
– Пришел-таки. Ну садись, – негр указал мне на
только что приставленное посадочное место. – Садись, раз пришел.
– Привет, – я плюхнулся на стул.
– Смелый парень, – изрек негр, и неизвестно чего в
его голосе было больше – одобрения или угрозы.
– Пришел, как условились, – продолжал гнуть свое
я.
Но слова были уже неважны. Запах, исходящий от негра,
завладел мной целиком. Теперь он был гораздо явственнее, чем даже утром, у
Северного вокзала. Теперь он был нестерпимым. Запах дразнил меня, кружил мне
голову, ускользал и снова возвращался. Ноздри мои ни разу в жизни не вбирали
такого тонкого, такого восхитительного аромата, немного тяжелого – но разве
страсть бывает легкой? Лакрица и жженый мед – первые ощущения не обманули меня.
Но кроме этого была еще масса оттенков, которая и придавала запаху неповторимость.
Они-то и не давались мне, эти оттенки, они лгали напропалую и подменяли один
другой. Как если бы аромат уже существовал и тонким облачком окутывал кожу.
Да, именно так.
Кожа Бадди Гая – вот что мешало мне. Для того чтобы понять
суть запаха, Бадди Гая нужно было освежевать. От этой крамольной мысли, а более
всего – от моей готовности к ней я на мгновение прикрыл глаза.
– Чего это с ним? – должно быть, в разговор встрял
приятель моего Нигера. – Плохо ему, что ли?
– Видать, испугался собственной смелости, – тут же
нашелся нигер. И утробно хохотнул. – А плохо ему еще будет.
Держать глаза закрытыми дольше не имело никакого смысла, да
и я уже справился с наваждением. Остался только ускользающий, но такой внятный
аромат. И принадлежал он толстому вонючему негру, только он владел им, его
тайной. Безраздельно.
– А чего это он так на тебя уставился? – не
унимался мутный тип.
– А пусть смотрит. Всегда интересно взглянуть в зенки
собственной смерти.
Зачарованный запахом, я не сразу уловил суть последней фразы
Бадди Гая. Кажется, он угрожает мне, интересно, почему?..
– Значит, говоришь, тебе приятель присоветовал? –
негр снова вперился в меня взглядом.
– Что? – не понял я.
– Тебе ведь приятель присоветовал ко мне обратиться?
– Нуда…
– Твой приятель. Морда со шрамом. Тома, да?
– Да.
Ничего хорошего за этим не последует: я понял это, как
только произнес свое жалкое «да».
– Слышь, Тома, – слегка прищурился негр. – Он
говорит, что он – твой приятель.
Только теперь спутник Нигера повернулся ко мне: нос его и
правда оказался сплющенным и размазанным по щекам, наружу торчали только
вывороченные ноздри; с такими ноздрями можно закачивать в башку что угодно.
Вагонами. Левая же, до этого скрытая от меня щека мутного типа была
обезображена огромным шрамом.
– Твой приятель, Тома…
– Приятель, – презрительно цыкнул зубом
Тома. – Да я впервые его вижу. Знаю я, кто его приятели. Лягаши его
приятели.
– Вы о чем? – загипнотизированный шрамом и слегка
подавленный собственной утренней прозорливостью, я не сразу понял, что сакраментальное
«лягаши» относится и ко мне.
– А о том, дружок… – Толстяк снова взял инициативу на
себя. – Что рыло твое Тома не знакомо. И с чего бы это тебе было пасти
меня, сосунок? А потом брехать, как собаке?
