К тому же Анук наконец-то вернула солнце. Утром следующего
дня оно, как ни в чем не бывало, повисло над виноградником. Оно сделало все,
чтобы я поскорее выбросил из головы и лирохвостов, и розу ветров, и чайные
знамения.
И я выбросил.
Это произошло не сразу – ведь весь мой детский мир был
сосредоточен в Анук, я даже приятелей не сумел завести: не очень-то нас
жаловали в округе, сиамских щенков. Поначалу я все еще ходил за Анук, стараясь
хоть чем-то заинтересовать ее; напрасный труд, ведь мое воображение и рядом не
стояло с воображением Анук; бесплодной пустыней – вот чем было мое воображение.
Бесплодной пустыней, которая упирается лбом в забор цветущего сада.
О, она умела охранять свой сад – Анук, моя девочка.
Поначалу я все еще ходил за Анук, а она… Она всеми силами
старалась избавиться от меня. Она полюбила одиночество, она нуждалась в нем
гораздо больше, чем во мне. Ни разу после бегства с чердака под молчаливое
улюлюканье «Arsmoriendi», ни разу после – мне не удалось увидеть, как
просыпается Анук. Это до лирохвостов мы открывали глаза одновременно, теперь же
все изменилось: ее подушка все еще хранила тепло, но сама Анук выскальзывала из
нашей комнаты за несколько секунд до того, как начинали подрагивать мои
ресницы. Или за несколько минут, что не имело принципиального значения. Как не
имела значения чашка с молоком на кухне – недопитая Анук. Как не имела значения
не прикрытая ею дверь. Уже тогда она научилась ускользать.
Ускользать было ее естественным состоянием.
Идти по ее следам – стало моим естественным состоянием. Я
всегда шел по ее следам, зная, что не настигну Анук, – но какие откровения
являлись мне на этом пути!..
Первым стала бойня.
Теперь-то я думаю, что никогда не узнал бы ее тайн, если бы
Анук сама не хотела этого. В конце концов, мы были близнецами, как бы Анук ни
открещивалась от нашего родства; и какая-то часть в ней все равно принадлежала
мне. Эта часть заставляла меня вздрагивать от боли, когда Анук расшибала себе
колени, эта часть заставляла меня температурить, когда Анук простужалась. Эта
часть сажала красное пятно на мою ладонь, стоило Анук обжечь свою. Эта часть
нашептывала мне непредсказуемые, как траектория птицы в небе, маршруты Анук.
Она же привела меня на бойню.
Бойня была запретным местом: даже ландшафт, ее окружавший,
разительно отличался от всех прочих ландшафтов нашего с Анук детства: никакого
буйства зелени, никакого засилья птичьих гнезд, и хвоста от ящерицы обнаружить
невозможно. Чахлый кустарник и огромные каменные валуны – именно они обрамляли
приземистый ангар и несколько пристроек. И ангар, и пристройки были сложены из
таких же валунов и отсвечивали красным: за долгие годы существования бойни
кровь животных пропитала почву и намертво приклеила камни друг к другу. Она же
окрасила воду в маленьком ручье, протекавшем неподалеку.
До осени, последовавшей за «Arsmoriendi», мы ни разу не
бывали там, хотя дед нашего деда проработал на бойне всю жизнь – так гласило
семейное предание. И отец деда, и сам дед – до того, как женился на бабке, да и
потом тоже. Мы ни разу не бывали там – нам вполне хватало дохлых стрекоз,
разбившихся стрижей и воспоминаний о шестнадцатилетней девчонке, которая так и
не успела побыть нашей матерью. Но той осенью все оказалось иначе. Анук больше
не устраивали воспоминания, ей нужны были ощущения.
А мне нужна была Анук, моя девочка.
… Сломанная ветка (ее задела Анук), вывороченный с дороги
камешек (его коснулся грубый ботинок Анук), сбитые верхушки болиголова (Анук
всегда была к нему беспощадна) – идти за Анук, угадывать ее за всеми этими
ветками, камешками и мятым болиголовом – удовольствие не из последних. Это
похоже на охоту с заранее известным финалом: ты обязательно угодишь в силки ее
фиалковых глаз. Я следую за Анук неотступно, стараясь не попасться раньше
времени.
И – попадаюсь.
Анук сидит на самом ближнем к бойне валуне, прижав колени к
подбородку. Я вижу узкую ложбинку на ее затылке и острые лопатки – такие
острые, что кажется – они вот-вот порвут свитер.
– Ну что ты ходишь за мной? – спрашивает Анук, не
поворачивая головы.
– Вовсе не за тобой, – огрызаюсь я. Впрочем,
довольно миролюбиво. – Вовсе не за тобой, а просто так. Дура дурацкая.
– Уходи, – заводит она свою старую песню. –
Уходи. Это мое.
– Ха-ха, – вместо того чтобы уйти, я устраиваюсь
рядом с ней и так же прижимаю колени к подбородку. – Место не купленное.
Где хочу, там и сижу.
– Ну сиди…
За последующие несколько часов мы не произносим ни слова. В
любое другое время я бы давно ушел: сидеть на камне неудобно и холодно, ноги
затекли, и к тому же рот переполнен горькой слюной – от запаха, витающего над
бойней. В любое другое время – но только не сейчас. Что делает здесь Анук,
почему она пришла сюда – любопытство оказывается сильнее, чем запах. И оно
вознаграждается.
Отсюда, с валуна, нам видна лишь задняя часть ангара и
желоб, идущий от боковой стены: то, что происходит на бойне, скрыто от
посторонних глаз. Но не от ноздрей. В какой-то момент ноздри Анук начинают
знакомо вибрировать и с шумом втягивают воздух.
– Ну как? – вопрос застает меня врасплох.
– Что – «как»? – я моментально начинаю злиться на
Анук, которая никогда и ничего не объясняет.
– Ничего не чувствуешь?
Я чувствую только холод и легкое покалывание в онемевших
пальцах: не очень-то мне нравится это место, что уж тут говорить. Поэтому мне
остается лишь пожать пленами и сплюнуть вязкую слюну.
– Значит, ничего? – голос Анук полон скрытого
торжества. – Зажмурься и дыши. Только как следует дыши…
Я подчиняюсь Анук (я всегда подчиняюсь Анук), и теперь ничто
не отвлекает меня от кромешной темени перед глазами. И в этой темени… В этой
темени начинает проступать…
– Ну! – Анук нетерпелива. Так же нетерпелива, как
и ее рука: она покоится сейчас на моем шраме. – Неужели не чувствуешь?!..
Ну конечно же! Запах, до этого такой тяжелый, что его без
всякой натяжки можно назвать вонью, самым неожиданным образом меняется. Он как
будто распадается, как мелодия распадается на ноты. И в самой сердцевине этой
мелодии, высоко-высоко, звенит одна единственная, главная, нота. Она спускается
по руке Анук и через предательский непрочный шрам заползает мне в черепную
коробку. И звенит, звенит, звенит…
– Ну?– снова повторяет Анук. – Ты узнал?
Это не запах «Arsmoriendi» – тот был сложнее и тоньше, но в
высоком регистре они смыкаются… Все так же не открывая глаз, я нащупываю в
кармане свои нехитрые сокровища: моток проволоки, ключ от потерянной двери – из
его полого ствола можно выдувать самые разные звуки; высохшую тыковку с такими
же высохшими семенами внутри; кусок фольги, два стеклянных шарика; крошечный
металлический волчок, бывший когда-то предсердием часов. И несколько миндальных
орехов без скорлупы.
