– Мне нужно привыкнуть к этому, – убитым голосом
говорит Линн.
– К чему?
– К тому, что больше я его не увижу. Я тридцать лет не
снимала его с пальца…
Теперь полоска на безымянном пальце Линн является мне в
новом свете: все эти три десятилетия кожа под кольцом была защищена от
старения, она так и осталась молодой. Бедная Линн.
– Давайте поищем еще, Линн…
– Бесполезно.
Линн падает в кресло в конце ряда (это то самое кресло, с
которого я услышал афро-латинское кофейное «kothbiro») – и закрывает глаза.
– Не расстраивайтесь, Линн.
– Вы не понимаете…
– Ну хотите, я подарю вам другое кольцо?
– Какой вы милый, Кристобаль… Милый мальчик…
– Нет, правда.
Линн смотрит на меня с интересом. Именно – с интересом, ни о
каком кокетстве и речи не идет. Еще несколько секунд – и она произнесет фразу
на испанском, я ощущаю это физически. Бесцветные (почти как лак на ногтях) губы
Линн темнеют, на пергаментные щеки всходит смуглый румянец, даже янтарь на шее
выглядит иначе, чем мгновение назад: отблеск безветренного дня коснулся и его.
Сейчас Линн скажет фразу на испанском, полную значения фразу на испанском – и
мне нечего будет ответить.
Я попался.
Фраза следует незамедлительно, но обращена она не ко мне,
скорее – к светлой полоске на пальце. И это не испанский, как я предполагал.
Это не испанский, это самый обыкновенный французский; значительным его делают
темные, покрывшиеся коркой губы Линн:
– Слава богу. Наконец-то все закончилось. Наконец-то…
– Вы о чем?
– Давно нужно было от него избавиться. Но я не могла…
Не могла… Все эти тридцать лет – не могла.
– Мне показалось вы очень дорожите этим кольцом.
– Я его ненавижу. – Ненависти на лице Линн нети в
помине.
– Но…
– Давайте больше не будем об этом. Ни слова о кольце. И
вот еще что – отметим это событие? – Кровь отхлынула от щек Линн, теперь
на них явственно видны склеротические прожилки.
Линн стремительно стареет, сейчас она выглядит даже старше,
чем в нашу первую встречу в букинистическом. Как будто демоны прошлого, вечно
молодые демоны, так долго терзавшие ее, покинули Линн, унесли ее душу в корзине
для пикника. А отправиться за ними в Довиль или Сен-Мало у Линн не хватит
пороху.
– Отметим это событие?
– Какое событие, Линн?
– Это знак, Кристобаль. Понимаете, знак. И это как-то
связано с вами, с вашим появлением.
– Глупости, Линн…
– В любом случае я вам благодарна…
Мы больше не говорим о кольце. Линн преувеличенно весела,
пару историй, которые уложились в отрезок от Трокадеро до музея Орсэ (Линн
почему-то выбрала именно этот маршрут), можно назвать пикантными, они подходят
для завтрака после первой, проведенной вместе ночи: «Ты любишь омлет
по-креольски?» – «Обожаю, только побольше сладкого перца»; так вот, секс стоя,
в душевой кабинке, имеет один существенный недостаток, нельзя курить, но он
умудрялся курить даже в душевой кабинке, и сигарета всегда оставалась сухой,
представь себе… с этой сухой сигаретой он напоминал мне самурая… Вернее, его
сигарета напоминала мне самурая…
– Почему самурая, Линн? – спрашиваю я.
– Это так просто, Кристобаль, так просто. Самурай может
остаться сухим во время сильного дождя – если хорошо владеет мечом. Мечом можно
отражать дождевые капли, разве вы не знаете?
– Теперь знаю. – Линн с ее рассуждениями о
самураях и сексе в душевой кабинке – пойманная в сеть склеротических прожилок
Линн выглядит довольно забавно.
– Иногда я думаю, что главное предназначение меча –
отражать дождевые капли.
– Вы полагаете? – с историей самурайства я
незнаком, но и верить Линн на слово не стоит, особенно после метаморфоз с ее
лицом на сеансе во Французской Синематеке.
– Главное предназначение всегда скрыто от глаз, –
хихикает Линн.
Не очень-то я доверяю слову «всегда». Анук всегда исчезает,
но это не мешает мне надеяться, что когда-нибудь, рано или поздно, я проснусь
чуть раньше, чем она выскользнет из комнаты.
– Главное предназначение вашего друга состояло в том,
чтобы курить в душевой кабинке?
– Он курил постоянно, – в голосе Линн появляются
странные нотки; кажется, эта часть прошлого до сих пор вызывает у нее
удивление. – Он был просто помешан на куреве, сам делал самокрутки, без
всяких там машинок. И хранил табак везде, в самых непредсказуемых местах.
Интересно, что подразумевает Линн под «непредсказуемыми
местами»? Не сливной же бачок в туалете, ей-богу. И какое мне вообще дело до
курящего друга Линн?
– Можно было открыть холодильник и наткнуться там на
табак. На те сорта, которые ему не особенно нравились.
– А те, которые нравились?
Те, которые нравились, он засовывал в корешки книг. Книг он
не читал, но знал о них все. Был в курсе всего, что происходит под обложкой.
Подозреваю, что сюжеты доставались ему в подарок, – от выкуренных
самокруток. Он сам их делал, эти самокрутки… Постойте, я уже говорила вам о
них…
Самая подходящая кандидатура для манипуляций с табаком –
трагически погибший приятель Линн, впечатлительный приятель Линн, неуспевший
стать известным писателем. Но писателей мало интересуют чужие сюжеты. Во всяком
случае, те, которые нельзя безнаказанно украсть. Испанцев-леваков тоже не
интересуют, не говоря уже о джазменах и министрах сельского хозяйства. Быть
может, курящий друг Линн и есть тот парень, который подарил ей кольцо?.. Кольцо
с безымянного пальца по-прежнему занимает меня, странно.
PARIS LOUNGE: TRANSCONTINENTAL
[16]– Стало быть, это и есть ваша пропавшая подруга,
госпожа Масацуга?
– Да. На фото она справа. О-Сими Томомори. Вся эта
история угнетает меня, господин…
– Бланшар. Дидье Бланшар.
– У французов такие дивные имена…
– Разве? Кстати, вы отлично говорите по-французски.
– Французский – моя страсть. С самого детства. И я уже
около двух с половиной лет во Франции. Изучаю французскую литературу в
Сорбонне. Я аспирантка.
– Это вы делали снимки?
–Да.
– Здесь стоит дата – четырнадцатое мая. Четырнадцатое
мая прошлого года. Я понимаю, прошло слишком много времени…
– Слишком много… Но у меня отличная память.
– Тогда, может быть, вы вспомните точно… Когда исчезла
ваша подруга?
