Я возвращаюсь к Линн, она наконец-то оставила в покое
блузку.
– Простите, Линн…
– Ничего, это просто молодость, – на улыбку Линн
жалко смотреть. – Интересно, какую историю она придумает о вас,
Кристобаль?
– Кто? – вопрос Линн застает меня врасплох.
– Эта японка.
– А она японка?
– Она поблагодарила вас по-японски. И она обязательно
придумает о вас историю. Я, во всяком случае, именно так бы и поступила.
– Я просто сфотографировался с девушкой, Линн.
– Она извела на вас целую пленку. У меня в глазах
рябило от вспышек.
– Но…
Пальцы Линн неожиданно касаются моего подбородка, только
этого не хватало!
– Вы слишком красивы, Кристобаль. Слишком. А у красивых
мужчин существует один недостаток: непонятно, что с ними делать. Лучше всего
никогда не вступать с ними в контакт. Лучше всего держать их в клетке
воспоминаний. И лгать себе, что у вас с ними когда-то был роман, это делает
жизнь не такой бессмысленной. И это примиряет со старостью, Кристобаль.
– И много у вас таких клеток, Линн?
– Мои мужчины вовсе не были так красивы. Так что со
старостью я пока не смирилась.
В голосе Линн звучит легкая сумасшедшинка – и это, как ни
странно, действует на меня успокаивающе: юное лицо Бабетты в кинозале вовсе не
плод моего воображения и не детские шутки Анук; Линн все еще не решается
примириться с собой нынешней, только и всего.
– Вы обещали рассказать мне о книге, Линн…
– Да-да, я помню. – Мой подбородок больше не
интересует Линн. Теперь она смотрит на темную, в цветных разводах, воду.
А я… Я кажусь себе мелким воришкой на велосипеде: бельевая
прищепка на правой брючине, вытертая красная куртка а lа Джеймс Дин – прямо на голое
тело, расстегнутая до половины. Все подчинено единственной цели: половчее
вырвать сумку из рук зазевавшихся дамочек у края тротуара, предпочтение
отдается пухлым ридикюлям с облупленными уголками, sacs avec courroie
[22]
или sacs a main
[23]
Но иногда везет и просто с
sac
[24]
– в том случае если украшенные бисером кошельки покоятся
сверху, на шпинате или брюссельской капусте; на то, чтобы завладеть ими, уходит
секунды три от силы, а потом – мелькание велосипедных спиц и o-o-oh, bella
ciao, bella ciao!..
[25]
В двух кварталах от места происшествия
посредством нехитрых манипуляций (всего-то и надо, что вывернуть рукава
наизнанку) красная куртка а lа Джеймс Дин превращается в черную, а lа Леонардо
Ди Каприо. А бабло из кошелька перекочевывает в задний карман брюк.
Я, мелкий воришка на велосипеде, пытаюсь вырвать тайну из
рук Линн – не мытьем так катаньем. Тайну «Ars Moriendi», которая покоится на
шпинате и брюссельской капусте ее воспоминаний. Что будет потом – знаем мы оба.
Мелькание спиц – и… Bella ciao, bella ciao!
– Я люблю парижские мосты, Кристобаль… А вы?
Никогда не задумывался о парижских мостах, для подобных
мыслей я слишком прагматичен. О парижских мостах моей Бабетте лучше бы
поговорить с Мари-Кристин; Мирабо, Гренель и Бир-Хаким – ее любимые, им была
посвящена прошлогодняя коллекция haute couture: преобладающий цвет – фисташка и
карамель, длинные волосы лучше не расчесывать, бриться тоже необязательно,
романтики-самоубийцы предпочитают галстучные булавки и Бир-Хаким. Самоубийцы-философы
– грубую шерсть и Мирабо.
Понт-Нэф
[26]
Мари-Кристин недолюбливает,
Понт-Неф уже давно растащен на цитаты, так считает Мари-Кристин, черно-белые,
цветные, кинематографические, фотографические, литературные, fashion. He
повезло и Альме
[27]
– его репутация в глазах Мари-Кристин
безнадежно подпорчена гибелью принцессы Дианы; свечи на ветру и стихийно
возникающие мемориалы Мари-Кристин тоже недолюбливает.
– Парижские мосты, да… Esta perfecto, – я смутно
надеюсь, что мой испанский не выдаст меня.
– Esta perfecto, – подхватывает Линн. –
Fantastico! Maravilloso!
[28]
Обилие восклицательных знаков свидетельствует об
экспансивности испанского дружка Линн, не более.
Должно быть, все эти восклицательные знаки относились к
самой Линн, той, двадцатилетней. Должно быть, я не первый, кого Линн катает на
речном трамвайчике, к тому же о конечной цели путешествия можно догадаться, и
она – не что иное, как общее место. Совсем скоро Бато Муш обогнет Ситэ
[29]
и остров Сен-Луи и вплотную приблизится к мосту Марии, именно
под ним принято закрывать глаза и загадывать самое сокровенное желание, Линн
непременно скажет мне об этом. А потом спросит – есть ли сокровенное желание у
меня.
Еще бы, Линн.
Каштаны не только цветут, но и болеют раком.
Линн говорит мне об этом именно тогда, когда мост Марии
наконец-то попадает в поле нашего зрения. В Париже полно каштанов,
следовательно, и процент раковых заболеваний среди них гораздо выше, чем где-нибудь
в Роттердаме или Франкфурте.
– Надо же, – столь прискорбное известие не
вызывает у меня никакого энтузиазма. – Надо же, как удивительно.
– Представьте себе. Я сама читала об этом. Мой испанец
тоже умер от рака, совсем молодым. Молодым для меня нынешней, конечно, не для
вас. Ему только-то тридцать три исполнилось… Он не знал, что умирает.
– Бедняга, – ничего более оригинального мне в
голову не приходит.
Испанец не знал, что умирает, и в этом он ничем не
отличается от каштанов, от каштанового неведения о собственной судьбе; я даже
могу представить себе, как он умер – свалился на землю с глухим стуком, время
вышло, и оболочка треснула, раскололась на две половины.
– Именно так я и сказала себе тогда – «бедняга», –
Линн улыбается. – Но знаете, Кристобаль, его смерть поразила меня даже
меньше, чем та статья… В которой говорилось, что и каштаны болеют раком. Она до
сих пор у меня сохранилась, я вам покажу.
– Верю вам на слово, – я почти физически ощущаю,
как мой голос затягивает под мост: он меняет тембр и становится гулким. У Линн
осталась секунд тридцать, чтобы поведать мне о мосте Марии.
Она укладывается в пятнадцать.
– Загадайте желание, Кристобаль, – шепчет мне
Линн. – Под этим мостом принято загадывать желания. У вас ведь есть
сокровенное желание?
