– Еще бы, Линн.
– Загадайте, оно обязательно сбудется,
Анук.
Все мои желания связаны с Анук, жаль только, что никакому
осмыслению они не поддаются. Это похоже на восточный узор: все элементы
орнамента ясны, но общий смысл ускользает. Я уже видел подобный узор, я
специально захаживал в маленькую лавчонку в Бельвиле (кальяны, специи, арабская
чеканка) – чтобы на него посмотреть. Узор, как привязанный, сидел на руках
хозяина лавчонки («Али, сахиб
[30]
, меня зовут Али») – самая
необычная татуировка из всех, что мне когда-либо приходилось наблюдать.
Вытатуированными оказались не только кисти рук, но и ??адони, и пальцы – с
внешней и внутренней стороны. Али сказал мне, что помнит эту татуировку
столько, сколько живет, она была всегда. Истории Али так же лукавы, как и сам хозяин,
время от времени их нужно подкармливать. Проданные кальян или чеканка
развязывают Али язык; теперь я знаю, что узор видоизменяется, некоторые его
части исчезают, зато появляются новые. О том, что зашифровано в них, Али не
имеет понятия, возможно, это неизвестная сура из Корана. Возможно, что-то иное.
– …Вы загадали, Кристобаль?
– Да.
– Я тоже, – Линн берет меня за руку, пальцы ее
холодны как лед. – Я тоже загадала. Последний раз я была здесь лет
двадцать назад, мостом Марии нельзя злоупотреблять. И главное – не ошибиться в
желании, Кристобаль. Люди так часто ошибаются в желаниях…
– Вы тоже?
– О, нет. Теперь – нет.
Говорить об этом – все равно что идти по тонкому льду; по
тонкому льду пальцев Линн – в любой момент можешь оказаться в полынье.
Поэтому-то я благоразумно помалкиваю – вплоть до Понт-Неф, от моста Марии его
отделяют еще четыре моста и такое же благоразумное молчание Линн. Японцы –
совсем другое дело, их птичий клекот разбивается о своды мостов, а фотовспышки
царапают каменную кладку. Хотя девушка, с которой я фотографировался, так же
молчалива, как и мы с Линн, она все еще держится поблизости; при других
обстоятельствах ее целомудренное внимание польстило бы мне. Оно продлится
недолго, совсем недолго, я знаю, – примерно столько звучат некоторые
композиции из саундтрека к фильму «Amores Perros»
[31]
.
0:34,0:56, 1:58.
Я не что иное, как бонус к саундтреку. Время моего звучания
еще короче.
Японцев явно что-то беспокоит. Все они (за исключением
девушки) сгрудились на носу Бато Муш, фотоаппараты щелкают беспрерывно,
видеокамеры намертво прилипли к лицам.
– О, боже, – шепчет Линн. – Только не это.
Только не это!
– Что случилось, Линн? Что с вами?
– Не со мной, Кристобаль… Вы видите?
То, что я мог бы увидеть, мало волнует меня. А вот то, что я
чувствую, занимает мое воображение куда больше. Я снова ощущаю запах. Это не
сидящий у меня в ноздрях запах «Саламанки», нет. Запах идет извне, от
Понт-Нефа, растащенного на цитаты. Мост назойливо лезет в глаза, до него метров
пятьдесят, не больше, весь окружающий пейзаж заволокло мостом.
Стрела запаха выпущена с парапета, но что-то мешает ей
пронзить меня навылет; она лишь царапает кожу затупленным наконечником. Черт
возьми, это мог быть роскошный букет, отдельные аккорды звучат довольно убедительно,
но…
Целостной картины не складывается.
И дело тут вовсе не во мне, дело в самом запахе. Он
несовершенен, хотя у него были все шансы стать совершенным.
Какая из нот фальшивит, или фальшивят все сразу – понять
невозможно. Такой же невозможной, нереальной кажется фигура на парапете. Еще
один урод, решивший свести счеты с жизнью. Будь он философом – он выбрал бы
Мирабо, будь он романтиком – он выбрал бы Бир-Хаким, но уж никак не Понт-Неф,
для самоубийства это слишком банально.
Слишком фальшиво.
Слишком пошло.
Слишком пошло кончать с собой на глазах у прогулочного
корабля, набитого япошками. К тому же таким незатейливым способом. Албанцы,
пачками тонущие по весне в озере Шкодер, – вот кто оценил бы этот акт по
достоинству. Албанцев всегда тянут на дно собственные карманы, набитые
героином, контрабандным золотом и письмами двоюродных братьев из Триеста.
Золото оставляет желать лучшего, двоюродные братья-сутенеры держат в стойле
сомнительных шлюх, и только за качество героина можно поручиться.
На албанца стоящий на парапете не похож, но в его силуэте
есть что-то знакомое. Так, по крайней мере, кажется мне. И этот запах…
– Не волнуйтесь, Линн, – бросаю я и тут же
переключаюсь на девушку. – Вы бы не могли одолжить мне свой фотоаппарат?
Французского она не знает, но жесты мои достаточно
красноречивы – так что не понять вопрос невозможно. И спустя несколько секунд
«Никон» девушки оказывается в моих руках. Обращаться с техникой подобного
класса меня научил Гаэтано Брага, фотограф, лет десять проработавший с Мари-Кристин.
Так же, как и меня, его воротит от ведущей модели «Сават и Мустаки» Ингеборг
Густаффсон, на этой почве мы и сошлись. Разница состоит лишь в том, что я
предпочитаю не афишировать свою ненависть к заносчивой шведке, темпераментный
же Брага может позволить себе ненавидеть ее в открытую. Брага может позволить
себе все – вплоть до сочинения инструментальных пьес в духе другого Гаэтано (и
тоже – Браги), автора незамысловатого пляжного мотивчика «Rio Ancho». Но самое
большее, на что способен Брага-фотограф, – это лакать сангрию из морских
раковин. Сангрия в морских раковинах – его конек. Фишка, трогательная в своей
нелепости. Сангрию и вином-то назвать нельзя, так, слегка перебродивший и
подслащенный сок. Гаэтано не разбирается в вине (что противоестественно для
португальца), но разбирается в раковинах (что противоестественно для
фотографа). Его студия напоминает морской берег после отлива, так густо она
усеяна раковинами.
Брага скучает по морю в окрестностях Албуфейры, откуда он
родом. Я узнал об этом совершенно случайно и вовсе не от него, Гаэтано
предпочитает не распространяться о своих родных местах. Я тоже предпочитаю не
распространяться, на этой почве мы и сошлись. Есть и еще одно обстоятельство –
нож, унесенный Анук из нашего с ней дома, нож, который я видел совсем недавно;
на рукояти ножа тоже были раковины, но Гаэтано вовсе не обязательно знать об
этом, я никогда никому не рассказывал о семейной реликвии, фотограф – не
исключение. Обычно я потягиваю сангрию в студии у Браги в первый понедельник
месяца – из негласно закрепленной за мной раковины «Труба Тритона». На латыни
это звучит Charonia Tritonis, так мне понадобилось четыре понедельника, чтобы
от зубов непринужденно отскакивало – Charonia Tritonis.
Брага говорит только о раковинах и об Ингеборг Густаффсон,
которую ненавидит. Ненависть Гаэтано так же причудлива, как и его раковины, все
эти «Lambis caracata» и «Conus betulinos», да и нежно шипящий змеиноглазый
Португальский отлично для нее приспособлен , ничего не скажешь.
