Фотосессии Ингеборг превосходны.
Гаэтано всякий раз по-детски удивляется этому, клянется, что
никогда больше не будет снимать «хренову пиранью-альбиноса», и – снимает,
снимает, снимает…
– …Что вы делаете, Кристобаль?
– Не волнуйтесь Линн. – В истории любого
уважающего себя моста всегда найдется глава о самоубийцах, но сегодня она вряд
ли будет дополнена новым абзацем. Я знаю это точно. – Не волнуйтесь.
Ничего страшного не случится.
…Объектив «Никона» приближает парапет и парня, стоящего на
нем. Силуэт парня, картинно подсвеченный фонарем, назойливо лезет в глаза, если
этот безумец и хотел привлечь к себе внимание, он, несомненно, добился своего…
Черт возьми, это же Ронни Бэрд! Павлин-сюрреалист, окольцованный персональными
выставками, от которых сходит с ума весь Париж, даже Линн попалась. Впрочем,
сейчас Ронни меньше всего похож на павлина, скорее – на енота, одного из двух,
тех самых, что стояли в бейсболках на крыше небоскреба – сюжета глупее не
придумаешь. Хотя оба припадочных бэрдовских енота были проданы за кругленькую
сумму кому-то из совета директоров концерна «Ситроен».
Ронни не хватает только бейсболки. И – мужества, чтобы
сделать шаг вперед, я знаю это точно.
Все дело в запахе. Он по-прежнему силен и по-прежнему
фальшивит.
Есть и еще кое-что, вернее – кое-кто.
Кто-то.
Этот «кто-то» находится сейчас рядом с Ронни, и для
ангела-хранителя он слишком безучастен. Представить себе ангела-хранителя Ронни
– если таковой вообще имеется – не так уж сложно. Ленивец с завшивленными
крыльями, отстойный тип, которому совершенно наплевать на подопечную душу.
Гитарные баллады Трэйси Чапмэн, детские считалочки и вонь от горящей помойки
возбуждают ленивца не в пример сильнее. А может, это вовсе и не ангел-хранитель
Ронни, даже скорее всего. Ни одному ангелу не придет в голову так стричь волосы.
Так стричь волосы может только Анук.
Анук.
Я давно узнал ее, но все еще не в состоянии поверить в
очевидное: именно Анук сидит сейчас на парапете рядом с Ронни Бэрдом, не
выказывая никаких признаков беспокойства. Я вижу только ее затылок, совершенно
безразличный к происходящему; затылок себе на уме. Ни один из самых нерадивых
ангелов-хранителей не сравнится с Анук в ее тотальном наплевательстве на всех и
вся. Вряд ли Анук вообще верит в ангелов, для нее они – всего лишь нелегальные
иммигранты, подрабатывающие на автозаправках и сортировке овощей.
Чувство, которое овладевает мной, можно назвать ревностью –
проклятье, мне ли не знать, что в контексте Анук ревность бессмысленна. Так же
бессмысленна, как и жалкая попытка Ронни Бэрда спрыгнуть с парапета, сто к
одному, тысяча к одному, миллион – этого не произойдет.
Во всяком случае – сегодня.
Трамвайчик ныряет под мост, на пару с моей холодеющей
ревностью – как раз в тот самый момент, когда окрестности Понт-Нефа оглашает
вой полицейских сирен: очевидно, кто-то из зевак уже успел вызвать на место
предполагаемого самоубийства легкомысленную французскую жандармерию.
Оборачиваться я не собираюсь, много чести, да и запах
исчезает так же внезапно, как и появился. Оборачиваться я не собираюсь – и все
же оборачиваюсь.
Испуганная задница Ронни все еще маячит, трясется над
парапетом, вот только Анук больше нет. Ее нет ни рядом с Бэрдом, ни в
отдалении, она благополучно выскочила из круга. Из мертвой зоны, которую
очерчивает вокруг себя самоубийство. И чем решительнее, чем бесповоротнее
попытка покончить с собой, тем безупречней выглядит круг.
Но на круг мертвая зона не тянет, в лучшем случае я назвал
бы ее эллипсом. На самой границе эллипса толчется с десяток полускрытых
расстоянием случайных свидетелей; но никто из них не предпринимает попытки
подойти к Ронни: слишком уж высока ставка на самоубийство. Сентиментальные
придурки, они не знают того, что знаю я. И что мог бы знать любой, стоило бы
ему хоть немного изучить… Нет, не мазню Ронни, не эпатажные откровения в таблоидах
– всего лишь его туфли. С золотым логотипом «Versace» на каблуках. Одного
взгляда на них достаточно, чтобы понять: Ронни Бэрд – шулер.
Вот и сейчас он передергивает карты – и едва наметившаяся
трагедия превращается в фарс. Ронни подпрыгивает – но вовсе не для того, чтобы
сигануть с моста. Ронни подпрыгивает, как заправский акробат, и становится на
руки. Несколько секунд он болтает в воздухе ногами, затем делает колесо и
соскакивает с парапета. И под жиденькие, сбитые столку аплодисменты исчезает из
поля зрения.
– Видите, Линн, ничего страшного не произошло, –
говорю я Линн.
Я и не заметил, что она крепко держит меня за локоть. Она
держала меня за локоть все это время. О том, чтобы сказать Линн, кто же на
самом деле стоял на парапете Понт-Неф, не может быть и речи. Особенно после
автографа, оставленного Бэрдом в букинистическом.
– Это была просто шутка, Линн. Молодой человек
развлекался. Такие нынче развлечения у молодых людей.
– Шутка, – эхом повторяет Линн. И недоверчиво
улыбается.
– Именно.
Я улыбаюсь своей спутнице гораздо более убедительно: и без
того симпатичная речная прогулка в обществе симпатичнейших японцев оказалась
украшенной пикантным происшествием. Осталось только освободиться от цепких
пальцев Линн, на сегодняшний вечер сюрпризов от них достаточно. Но Линн вовсе
не горит желанием расстаться с моим локтем.
– Значит, именно так развлекаются теперь молодые люди?
– И так – тоже.
– А вы? Как развлекаетесь вы, Кристобаль? – голос
Линн полон грустного любопытства. И ее «как» можно заменить на что угодно. И
отнести ко всему, что касается меня.
– Совсем по-другому, Линн. Совсем, – мое «совсем»
тоже можно заменить. На что угодно. И отнести ко всему, что не касается Линн.
– Вы расскажете мне, Кристобаль? Как-нибудь…
– Как-нибудь – обязательно…
Фотоаппарат японки все еще у меня. Однако девушка не
торопится забрать его, она поглощена изучением небольшой брошюрки карманного
формата, скорее всего – это что-то вроде разговорника. Поймав мой взгляд,
девушка краснеет. Света достаточно лишь для того, чтобы почувствовать это, а
никак не увидеть. Почувствовать или вообразить. В любом случае повод избавиться
(хотя бы на несколько минут) от не в меру возбужденной и не в меру
многозначительной Линн найден.
– Я сейчас, – бросаю я Линн и направляюсь к
японке.
Впрочем, «направляюсь» – слишком громко сказано, расстояние
между нами и до этого не составляло больше пяти шагов, а теперь и вовсе
сократилось до минимума.
– Аригато, – вместе с «Никоном» я возвращаю
девушке и ее полное скрытого очарования азиатское словцо.
Она краснеет еще больше; будь на ней кимоно, японка
обязательно бы прикрыла лицо широким рукавом. Как это делали красотки из чайных
домов, несколько таких красоток навсегда осело в гостиной Мари-Кристин. Они
составляют композиционное ядро двух гравюр, удачно оттеняющих светильник в нише
между окнами. Мари-Кристин утверждает, что обе гравюры принадлежат Утамаро
[32]
, и всякий раз удивляется, что я не выказываю никакого
восхищения по этому поводу.
