И это звучит как «я знаю всю правду о любви».
Время от времени Линн трясет головой, и мне начинает
казаться: еще секунда, и она выдернет шпильку из волос, и шиньон «Бабетта», а
вместе с ним и магия шестидесятых перестанут существовать. Но ничего подобного
Линн не делает. И мне остается лишь утешаться ничего незначащими, но забавными
фактами, которые владелица букинистического ловко нанизывает на зубную нить
воспоминаний. С привкусом мяты, как же иначе. Так, от Линн я узнаю, что:
Национальный оркестр Монако больше, чем его армия;
В казино Лас-Вегаса нет часов;
Единственное домашнее животное, которое не упоминается в
Библии, – кошка;
У улитки двадцать пять тысяч зубов;
Единственные животные, занимающиеся сексом ради
удовольствия, – люди и дельфины;
Белокурые бороды растут быстрее, чем темные;
Домашняя пыль на семьдесят процентов состоит из сброшенной
кожи;
В фильме Камерона «Титаник» наиболее часто произносимое
слово – «роза».
Розы в стеклянных банках не обсуждаются, во всяком случае,
Линн ни разу о них не обмолвилась. Розы не обсуждаются, но с ними явно что-то
происходит. Однотонного красного больше нет – я, сидящий в этом проклятом
цветнике, могу утверждать это.
Розы раздражают меня, так же как и болтовня Линн.
Но есть и еще что-то, в чем я не хочу признаться даже себе.
От безобидных на вид цветов исходит опасность. Я осознаю это в тот самый момент,
когда мадера в моем бокале, до того нежно-медовая, становится алой.
Шутки освещения, Анук умерла бы со смеху.
Шутки освещения, вернее – его странности. И как только я не
заметил их с самого начала? И галереи, и пятачок в центре пронизаны мягким ровным
сиянием, но определить, откуда оно идет, невозможно. Нет ни ламп дневного
света, ни бра на стенах; нет торшеров, люстр, плафонов, китайских фонариков;
нет ночников с наброшенными на них шелковыми платками – ноу-хау первых морщин и
тантрического секса. Это неожиданное открытие заставляет меня вертеть головой в
разные стороны, а потом я и вовсе задираю ее вверх.
Купол, вот оно что.
Купол вместо потолка. Свет проникает именно через него.
Купол или сфера, что совсем уже невероятно, я хорошо помню, как выглядит здание
снаружи; сегодня (вот черт, уже вчера) я провел возле него немало времени.
Самый обыкновенный дом, каких в Париже понатыкано сотнями, пять или шесть
этажей. Букинистический занимает первый, квартира Линн – прямо над магазином,
следовательно, прибавляем еще один. Тогда куда делись оставшиеся и причем здесь
купол? Или сфера…
– А кто живет наверху, Линн?
Линн выгуливает воспоминания метрах в пятнадцати от меня, не
самое оптимальное расстояние для вопросов; рассудив, что могу оказаться так и
не услышанным, я почти кричу.
Кретин. Она прекрасно меня слышит.
– В каком смысле?..
Ее жизненное пространство продолжает самым изощренным
образом издеваться надо мной, все происходит почти так же, как в долгоиграющем
сериале «Завтрак с Discovery», на который я время от времени натыкаюсь,
путешествуя по телеканалам. Ну да, все эти захватывающие неокрепший
обывательский дух микро– и макросъемки, полет пули или, к примеру, личная жизнь
капли молока, она всегда заканчивается грехопадением. Голос Линн тоже живет
своей жизнью. Во всяком случае, я вижу, как он приближается ко мне, именно –
вижу. Легкая, почти неуловимая тень разрезает воздух подобно пуле, подобно
капле (я так и не успеваю сообразить, на что похожа тень – на жука-носорога,
жука-скарабея или на погремушку со змеиного хвоста) – и вот уже голос Линн
раскачивается в моей ушной раковине, как в гамаке.
Рассудив, что может оказаться так и не услышанной, Линн
почти шепчет:
– В каком смысле, Кристобаль?
– Наверху, над вами… Кто живет над вами?
– А-а… Люди без воображения. Люди без воображения, но
какое нам до них дело, милый мой?..
– Нуда… Никакого, Линн.
Старая сука. Теперь-то я точно знаю, что не получу ответа ни
на один свой вопрос, даже если Линн приблизится ко мне на расстояние выкуренной
до фильтра сигареты.
– А раньше? Что здесь было раньше?
– Здесь всегда было полно книг, Кристобаль. Здесь
всегда был букинистический.
Здесь всегда был букинистический, вне всякого сомнения. Он
был здесь еще до того, как люди изобрели книгопечатание, а Иисус исцелил
слепого, смешав прах и слюну, а Айседора Дункан ввела в моду босоножки.
– А вы сами, Линн? Как давно вы здесь?
– С тех самых пор, как американцы высадились на Луне.
Понятия не имею, когда американцы высадились на Луне, может
быть, они и не высаживались вовсе.
– А-а… Ясно.
– Ничего вам не ясно, – тут же уличает меня лениво
раскачивающийся в гамаке шепот Линн. – Вы ведь этого не знаете…
Киты и борцы сумо тоже не знают этого, но до них Линн не
добраться. Остаюсь я, наивный дурачок в цветнике и с бокалом мадеры в руках.
– Пожалуй, мне пора, Линн… Спасибо за вечер.
– Вы обиделись? Напрасно… А я хотела рассказать вам о
книге. Об «Ars Moriendi». Вы ведь здесь из-за нее?
Линн больше не нашептывает мне на ухо, более того, – ее
последняя фраза едва различима. И это уже не шутки освещения, на которые можно
было спихнуть изменившее цвет вино. Это само пространство букинистического
играет со мной в странную игру. То, что происходит с розами, заставляет меня
забыть даже о светящемся куполе над головой. Стебли, еще секунду назад живые и
упругие, сохнут прямо на глазах.
И – сплетаются друг с другом.
Я вижу, как омертвевшие плети цветов образуют такой же
мертвый узор. Мертвый – и потому совершенный. Что-то подобное уже было в моей
жизни, или в моих кошмарах; все предметы, находящиеся здесь, всего лишь
воспоминания, пусть и чудовищно искривленные. Все, от дурацких галереек до
дурацких роз.
Линн – исключение, но и за это я не могу поручиться.
Изгородь из стеблей становится все гуще, теперь она
обступает меня со всех сторон, щерится острыми шипами: им ничего не стоит
впиться в тело, насквозь проткнуть ладони, ступни и запястья, выудить из-под
век закатившиеся туда глазные яблоки. Очередной кошмар, говорю я себе,
очередной кошмар, только и всего, и сейчас в просвете между не успевшими
срастись стеблями появится чье-то мертвое лицо. Мертвое – и потому совершенное.
Тук-тук, я задержусь ненадолго, ты ведь не против, Гай?..
Но реальность (я все-таки не сплю, я все еще в
букинистическом) оказывается причудливее кошмара: изгородь кишит насекомыми,
совсем крохотными и побольше, с лоснящимися панцирями, с жесткими подкрыльями,
с нежным юношеским пушком на лапках, есть даже пара кузнечиков-кобылок, есть
даже медведки – с раздвоенным хвостом, похожим на садовый секатор. Насекомые
лезут из всех щелей, но не разбегаются в разные стороны, как можно было бы
предположить, нет. Напротив, сливаются в один поток и…
