Птицы повсюду, и они молчат, ни единой, самой простенькой
трели, ни единого шороха крыла. Несколько секунд мужчины и крапивники
разглядывают друг друга. И только короткий вскрик Мириам (она все-таки подошла
к двери спальни) приводит обе стороны в чувство. С громким писком крапивники
срываются с мест, все сразу, десятки маленьких летающих торпед. Дверной проем
слишком узок для такого количества птиц, они бьются о косяки, о невидящий глаз
Автандила, форменную фуражку Вахи, они бьются о роскошный бюст Мириам – предмет
вожделений мужской половины поселка. Спустя мгновение комната пуста, о том, что
крапивники были здесь, напоминают только несколько птичьих телец на полу:
столкновение с косяками и жаркой грудью дочки директрисы стоило им жизни.
Дальнейшая судьба стаи неизвестна, что же на самом деле
случилось с дедом – тоже. Позабыв о печенье, Мириам причитает над погибшими
птицами, ах вы, бедняжки; мужчины же сосредотачиваются на кровати. Кровать
засыпана землей и странного вида кореньями, напоминающими непомерно раздувшийся
корень мандрагоры. Там же Ваха находит самодельную игрушечную мельницу, а
Мириам – свадебное платье. Высохшие побеги обвивают платье (оно испачкано
землей и птичьим пометом), и теперь уже Мириам причитает не над птицами, а над
струящимся когда-то молочным шелком, ах ты бедняжка, какой красивый, и зачем
нужно было поганить такую шикарную вещь? Причитания Мириам выглядят
абстрактными, любовь к чистому искусству, не более, одного взгляда на платье
достаточно, чтобы понять: Мириам не влезет в него ни при каких условиях, даже
голову в ворот просунуть не удастся.
Дальнейшая судьба платья неизвестна, так же, как и судьба
самодельной игрушечной мельницы, так же, как и судьба Мириам. До Вахи доходили
слухи, что толстуха, бежавшая от войны в Турцию, промышляет танцем живота в
одном из духанчиков Измира, но поручиться за их истинность он не смог. Коренья,
в которые превратились кости деда, – дело другое. Коренья унес старый
Автандил, чтобы впоследствии приготовить из них настойку от артрита. Весь
поселок, до того как его накрыла война и стало не до артритов, бегал к
Автандилу за этой чудодейственной настойкой. Попутно оказалось, что она
помогает и от болей в пояснице, и от красной волчанки, и еще от десятка
напастей, а если смешать ее с золой и приложить к ране – рана затянется за
несколько часов.
Я не видел деда мертвым.
А обо всем происшедшем рассказал мне Ваха, перебравшийся с
юга на север и сменивший милицейский околыш на кепку торговца мандаринами. Мы
столкнулись с ним случайно, в забегаловке у Василеостровского рынка, спустя
полтора года после описываемых событий. В подтверждение своих слов Ваха даже
показал мне короткий шрам на лбу, след от клюва крапивника, но я бы поверил ему
и без этого. Анук – вот кто научил меня верить в самые невероятные вещи. К тому
же крапивники приносят счастье, а Ваха выглядел вполне счастливым.
Больше мы не виделись, но теперь, во всяком случае, я знал:
деда нет в живых. Я знал это и раньше, и смерть его оказалась именно такой,
какой я представлял себе, не хуже и не лучше всех остальных смертей в семействе
Кутарба. Женщины в нем всегда умирали от родов, мужчины – от одиночества:
одинокие всадники на войне, одинокие владельцы виноградников, одинокие
забойщики скота, единственное белое пятно – наш с Анук отец, пришлый человек,
имени которого я никогда не узнаю.
Быть может, он и вправду был похож на Монтгомери Клифта.
Мне бы хотелось дружить со змеями. Или с волками, но со
змеями все-таки больше.
Желание такое же несбыточное, как и желание быть нужным
Анук, откуда оно идет – непонятно. Мой отец был змееловом? Никаких сведений об
этом не существует, с тем же успехом он мог быть карточным шулером, карманным
воришкой, продавцом лотерейных билетов или просто бродягой. Как бы то ни было,
места в семейном альбоме, уничтоженном Анук, ему не нашлось.
И не поэтому ли Анук уничтожила альбом?
Вряд ли, никаких родственных чувств она не испытывала, даже
к деду, который вырастил ее, даже к брату, который рос вместе с ней. Что уж
говорить о Монтгомери Клифте? Еще в юности, добравшись до кинотеатров и
видеокассет, я пересмотрел все фильмы с его участием: и «Красную реку», и
«Неприкаянных», и «Молодых львов». Такой человек никогда бы не опустился до
продажи лотерейных билетов, но представить его в роли бродяги не составило
особого труда.
С тех пор как Анук уничтожила альбом, мне остается только
представлять. И все семейное дерево рода Кутар-ба, и каждую его ветвь в
отдельности. Когда-то самое обыкновенное (дуб, вяз, пиния, стреноженная
виноградной лозой), оно вдруг выбросило экзотический цветок по имени Анук. Я –
не в счет, я всегда был подлеском, лишенным соков. Анук – другое дело.
Анук всегда знала то, чего не знаю я. И делала все, чтобы я
никогда ничего не узнал. В этом-то и было ее преимущество. В этом-то и
заключается тайна гибели альбома. Анук не нужно было гадать, какими именно были
жившие до нас; те, из семени которых проросла парочка близнецов. Анук видела
их, так, как видят звезды южной ночью. Наверняка они не очень понравились ей,
наверняка она предпочла бы совсем другое и совсем других; она предпочла бы
появиться на свет из расколотой керамической фигурки ацтекского божества, из
дельфиньего брюха, из трубки, выбитой о каблук. Или из ушной раковины
обыкновенной домашней кошки – неважно, тем более что кошки в нашем доме
отродясь не водилось. Важно, что у Анук всегда был выбор – помнить или забыть.
Забыть увиденные когда-то лица гораздо проще, чем помнить о
том, что ты никогда не видел их.
Она не оставила мне выбора.
Его нет и сейчас, в букинистическом магазинчике Линн.
Неужели лицо мальчишки, которое я вижу в проклятом бокале с
мадерой, – это мое собственное лицо? Пока я думаю об этом, лицо меняется,
с размаху перескакивая год, два, десяток лет. Слава богу, хоть какая-то
определенность. Молодой человек, ему лет двадцать – именно в двадцать я
познакомился с Мари-Кристин – ему лет двадцать, и это не я.
Ничего похожего.
Во всяком случае, я никогда не выглядел откровенным
психопатом. Он тоже не выглядит психопатом, но и от херувима мало что осталось.
Да и какой херувим согласился бы на нудную должность клерка? Вот на кого
смахивает парень – типичный клерк, менеджер среднего звена, единственное
достоинство которого заключается в умении открывать пивные крышки зубами. Ему
всегда достаются холодные гамбургеры, выдохшаяся кока-кола и просроченный
абонемент в бассейн, а все его любовные связи заканчиваются триппером.
Сукин сын.
Сиди на жопе ровно, сукин сын.
Я почти успокаиваюсь, я готов рассмеяться собственным
страхам (надо же, как меня скрутила ночь в логове престарелой Бабетты!), я
успокаиваюсь в тот самый момент, когда лицо меняется еще раз. И что-то внутри
подсказывает мне: это изменение последнее.
Нет, он по-прежнему клерк, и ему по-прежнему не больше
двадцати. Со всеми его гамбургерами, трипперами и пивными крышками. Со
спортивной газетой, которую он успевает пробежать глазами, стоя на эскалаторе в
метро; с недостроенной моделью бомбардировщика Б-52 (масштаб 1:100), с постером
Синди Кроуфорд в сортире, с постером Бритни Спирс над обеденным столом, с
каким-нибудь туповатым хобби вроде коллекционирования ручных кофейных мельниц.
Он по-прежнему клерк, все еще клерк, но это дневная его сторона, о которой
знают все.
