Тук-тук-тук.
Тук-тук, каштан глухо стучит по ступенькам, больше я его не
увижу.
История с испанцем сменяется историей с парнем, вернувшимся
из Алжира. Чашка недопитого молока (все именно так, как я и предполагал) и
детские кубики.
С вишенкой и пустыней.
Впрочем, кубиков больше, чем два, целых пять, я задерживаюсь
возле них надолго. Кубиков пять, на каждом по шесть наклеек, соответствующих
шести граням. Тридцать стилизованных изображений самых бесполезных, самых
невинных вещей, тридцать букв, многие повторяются. Вариантов сложить слово
всего лишь из пяти – предостаточно. Я бы предпочел русский, тогда количество
букв в слове уменьшилось бы до четырех. Но все дело в том, что кубики-то
французские, – ничего удивительного, мне всегда приходится играть по чужим
правилам.
«Анук» по-французски выглядит как «Anouk».
Я нахожу абрикос (а), бант (п), птицу (о) – это крапивник,
будь я проклят, это действительно крапивник, во всяком случае, я запомнил
крапивника именно таким… Я нахожу и сомнительную для детского восприятия букву
«и» – она воплощена в униформе, то ли пожарника, то ли верхолаза; еще две «о» и
еще одну «а», на этот раз – крыло.
Крыло – aile.
Абрикос – abricot.
Бант – noeud de ruban (довольно сложная конструкция).
Птица, маленький крапивник, – oiseau.
Униформа пожарника – uniforme.
И никаких следов «к», из тридцати возможных вариантов не
подходит ни один, имя (единственное имя, которое по настоящему меня волнует) –
не складывается. Анук снова ускользнула от меня, все как обычно.
Все как обычно. Самое необычное – последний привет от алжирского
приятеля Линн, и почему только я не заметил его раньше? Пистолет, в жизни не
имел дела с оружием. Но это не повод, чтобы отказаться от него сейчас. Если до
сих пор у меня и были сомнения, что все происходящее со мной – дурной сон,
теперь они улетучились полностью. От пистолета, который лежит на ступеньках,
веет уверенностью и силой, он вопиюще, неправдоподобно материален. После
секундного колебания я подбираю его и сую за брючный ремень. На всякий случай.
Вдруг пригодится.
Ловить здесь больше нечего, какое мне дело до жизни
приятелей Линн и уж тем более – до их смерти. Скакать козлом по ступенькам мне
тоже не улыбается, туман и плеск воды обманули меня, за четырнадцатой по счету
деревяшкой снова последуют дубовые стены. Ну что ж, самое время сосредоточиться
на площадке.
Сосредоточиться на площадке – означает сосредоточиться на
картине, больше ничего не заслуживает здесь внимания. Картина (вернее,
очередной ее клон) висит на уровне глаз, так что рассмотреть изображение не
составит особого труда.
Никакая это не картина, скорее – графический лист,
упакованный в стекло. Явно не оригинал, да и мысль, которую преследовал автор
листа, тоже не блещет оригинальностью. К этой мысли пришел бы любой; любой
неудачник, любой баловень судьбы – рано или поздно, но пришел бы. Эта мысль
достойна того, чтобы быть запечатленной в раскрытом посередине альбоме – он
занимает центральную часть графического листа. Но такие альбомы не созданы ни
для мыслей, ни для любовных откровений. Любовным воспоминаниям тоже не повезло,
слишком уж гладка бумага; забытая в толще десятилетий ковбойка твоего друга, на
которой остались следы от помады твоей подруги (кто бы мог подумать, что они
снюхаются в ночь выпускного бала – стоило тебе отойти за лимонадом) – забытая в
толще десятилетий ковбойка твоего друга не удержится на этой бумаге,
соскользнет. В таких альбомах хорошо рисовать бездумные тетраэдры и пирамиды и
покрывать их такой же бездумной штриховкой; но рисунок в альбоме – в центре
рисунка под стеклом – куда изощреннее: силуэты полуящериц-полусаламандр с
вытянутыми головами, черных и белых. Есть еще серые, но об этом хочется
побыстрее забыть, серый никак не тянет на концепцию. А черное и белое
чередуются, набухают жизнью и пульсирует. Точно так же пульсировало твое
сердце, когда лимонад, принесенный из буфета, оказался невостребованным.
Полуящерицы-полусаламандры выползают из листа, как выползали
бы из воды на берег. И, описав круг, возвращаются обратно в лист, как
возвращались бы обратно в воду.
Никакого отторжения они не вызывают, но и симпатии тоже.
Куда симпатичнее предметы, окружающие альбом. Их девять –
сакральное число, значение которого я не помню. Три книги (на одной из них,
самой маленькой, написано «JOB». Иов – символ непоколебимой веры, ничего общего
со мной, разве что я верю Анук, как Иов верил Богу); три книги, один стакан и
одна бутылка, цветок и небольшой угольник, служащий трамплином для
материализовавшихся гадов. Есть еще металлическая ступка, больше похожая на
пепельницу, и объемная модель геометрической фигуры, пятиугольника.
Все подчинено круговому движению рептилий.
Все подчинено круговому движению.
Круговому.
И все мои попытки вырваться так же бесплодны, как попытки
ящериц разорвать круг. Я снова и снова буду возвращаться туда, откуда пришел.
Это и есть главная, не блещущая оригинальностью мысль
картины. Линн все-таки оставила ключ, но не в замке входной двери. Она
поместила его в графику за стеклом, она была честна со мной, жаль, что я не
заметил подсказку раньше.
Я возвращаюсь. Решено, я возвращаюсь.
Четырнадцать ступеней, до сих пор казавшиеся непреодолимыми,
теперь вселяют в меня надежду. Нужно просто изменить направление движения,
поменять местами верх и низ, я возвращаюсь.
Я вижу Линн (господи, какое счастье, я снова вижу Линн!) –
она стоит неподалеку, в начале одной из галереек, облокотившись на перила.
– Вино закончилось, – говорю я первое, что
приходит в голову. Бокал так и остался стоять на площадке, возвращаться за ним
мне вовсе не хочется.
– Пустяки, – улыбается Линн. – Пустяки. Я
достаточно выпила сегодня.
Я даже не знаю, сколько сейчас времени, ночь кажется
бесконечной, ничто не намекает на существование дня. Ночь кажется бесконечной,
так что лучше провести ее с Линн. Если мне повезет – я увижу, как она
окончательно состарится и умрет; если мне повезет – я увижу, как она снова
станет молодой. Ведь ночь бесконечна только потому, что движется по кругу.
– Вы обещали рассказать мне о книге, Линн. Об «Ars
Moriendi». Как она попала к вам?
Неужели и сейчас она уйдет от ответа?
– Мне кажется, она была здесь всегда, Кристобаль. Я
только перекладывала ее с места на место. Странно, она много лет никого не
интересовала… И вот, пожалуйста, – два покупателя за одно утро. И оба
хотят заполучить «Искусство умирания»…
– Действительно, странно. Расскажите мне о книге, Линн…
Раз уж мне не повезло, и я оказался вторым.
– Может быть, вам и повезло, Кристобаль, – слова
Линн слепящими точками окружают меня со всех сторон. – Дело в том, что я
никогда не открывала ее. Никогда.
