– Я же сказала, что первой ухожу я, – раздается
голос за моей спиной.
Это Мари-Кристин.
– Инициатива наказуема? – Я слегка трясу головой,
чтобы избавиться от наваждения. И избавляюсь.
– Только не сегодня, – Мари-Кристин улыбается
мне. – Что это у вас?
– Бренди. Хотите?
– Хочу…
Она вынимает бокал у меня из рук и залпом выпивает.
– Говорят, у русских есть примета: если выпить из
чужого бокала, обязательно узнаешь чужие мысли.
– Ну-у… Я не совсем русский… – Мари-Кристин нравится
мне все больше.
– Не совсем?
– Во всяком случае – наполовину точно не русский. Я
родом из Абхазии. Это юг.
– Я люблю южан, – Мари-Кристин касается моей щеки
кончиками пальцев, холодных и властных. – Южане мечтательны и красиво
лгут. О, это большое искусство – красиво лгать…
– Хотите, чтобы я солгал вам?
– Не сейчас… Вы еще успеете это сделать, –
Мари-Кристин нравится мне все больше, Мари-Кристин нравится мне чертовски, и
мне почему-то совершенно наплевать на разницу в возрасте.
– Хотите, я покажу вам город?
– Хотите, я покажу вам город? – Мари-Кристин
делает многозначительное ударение на « я». – Он прекрасно смотрится из
окон моего номера.
…Города из окон ее номера мы не видим: кровать стоит у
противоположной стены. Тело моей первой женщины нельзя назвать безупречным, но
именно несовершенство и делает ее живой. И волнует меня.
– Ты красивая, – я осторожно наматываю на палец
прядь ее волос, слегка тронутых сединой. Бесстрашные волосы бесстрашной
женщины, которой наплевать на время. – Ты красивая…
– Я знаю. Расскажи мне о своем детстве, Ги.
– О детстве? – я на секунду задумываюсь. – В
нем не было ничего интересного.
– А твои родители, где они?
– Они умерли.
– Прости, – Мари-Кристин нежно целует меня в лоб.
От шестнадцатилетней девчонки, которая так и не успела побыть нашей с Анук
матерью, я бы такой нежности не дождался. Наверняка.
– Ничего. Это было давно. Я не помню своих родителей.
Откуда ты знаешь русский?
– Моя бабушка эмигрировала из России. У тебя были
женщины? До меня?
– Нет. Ты первая.
– Но почему? Такой красивый мальчик… – Она осторожно
наматывает на палец прядь моих волос. Трусливые волосы трусливого сиамского
братца, разом отказавшегося от Анук.
– Так получилось…
– Ты не пользуешься парфюмом, Ги. Почему? Все молодые
люди твоего возраста…
– Ты тоже не пользуешься…
Мари-Кристин улыбается мне – я вижу, как в смуглых сумерках
поблескивают ее зубы.
– Надеюсь, мы пришли к этому разными путями…
– Конечно разными, Мари-Кристин. Я бы очень удивился,
если бы оказалось иначе.
– Ты ведь когда-нибудь расскажешь мне, Ги?
– Когда-нибудь расскажу…
– Откуда у тебя этот шрам? – с хладнокровным
любопытством естествоиспытателя Мари-Кристин изучает мой затылок.
– Это старый шрам, – я на секунду
задумываюсь. – Стукнулся головой о камень. Еще в детстве.
– А ты говоришь, что в нем не было ничего
интересного, – уличает меня Мари-Кристин. – Ты ведь когда-нибудь
расскажешь мне?
– Когда-нибудь расскажу…
Как там говорила Мари-Кристин? Южане умеют красиво лгать?
Еще лучше у них получается лживо помалкивать.
Утром следующего дня я подписываю контракт с «Sauvat &
Moustaki». Л вечером узнаю о смерти Лилы. Об этом мне сообщает ее подруга,
любительница ароматов от Живанши, – последняя в списке тех, кто не смог
заарканить меня. Ее голос в телефонной трубке подрагивает и срывается, а слова
жмутся друг к другу, как слепые котята: «Ты даже не представляешь что случилось
Гай ты ведь знаешь Лилу хорошенькая такая кореяночка ну вспомни так вот ее
нашли сегодня с перерезанным горлом господи какой кошмар я поверить не могу это
ужасно ужасно с перерезанным горлом в собственной постели может мы увидимся на
днях Гай?»…
С перерезанным горлом… в собственной постели… запах
гибискуса… «Порше» с тонированными стеклами… вязкая струя в желобе, идущем от
бойни… запах гибискуса… в конце концов…
В конце концов, мне нет до этого никакого дела. Жалко
девчонку, получше не забивать голову фантазиями, порожденными давно исчезнувшей
Анук.
Последующие две недели я стараюсь не думать о Лиле,
последующие две недели я занят Мари-Кристин: она задерживается в России, но не
из-за меня – Мари-Кристин ведет переговоры об открытии бутика. И получает заказ
на создание фирменного стиля и униформы для персонала недавно открывшегося
пятизвездочного отеля.
В Париж мы летим вместе.
Париж. Анук умерла бы со смеху, если бы знала, что
существует Париж:…
Мари-Кристин живет в зажиревшем и высокомерном шестнадцатом
округе, я явно туда не вписываюсь. Я – всего лишь каприз преуспевающей madame.
Каприз, который придает пикантность ее существованию, – во всяком случае,
нам обоим хочется думать именно так. Но и на роль жиголо я бы никогда не
согласился: Мари-Кристин не содержит меня, она платит за работу. За дневную, а
не за ночную. Деньги не бешеные, но они позволяют мне снимать небольшую
квартирку на рю де ла Гранж и время от времени обедать с Мари-Кристин в «Ле
Режанс».
Я предпочитаю менее изысканную кухню – маленькие бистро у
площади Аббатис или североафриканские забегаловки в пряном Бельвиле. Не то
чтобы Париж так уж нравился мне, но он забивает все поры. И окрашивает кожу в
перламутр – с самыми разнообразными оттенками: голубыми, розовыми, желтоватыми.
Точно такие же облака – голубые, розовые, желтоватые – проплывают над каналом
Сен-Мартен, Анук наверняка заночевала бы именно здесь, на какой-нибудь барже…
А я иногда – совсем не часто – ночую у Мари-Кристин.
Мари-Кристин обожает окна без штор, старые американские
фильмы с субтитрами и Бадди Гая. Наши ночи пронизаны его бесконечными блюзами и
такими же бесконечными россказнями Мари-Кристин о его первой гитаре:
оказывается, он сам склепал ее из металлической коробки из-под сигар, бедный
негритянский малыш. Я не сразу понимаю, почему Мари-Кристин так одержима
полузабытым блюз-меном – именно одержима, никак иначе. А ларчик открывается
просто – следующая ее коллекция посвящена именно Бадди Гаю, воспоминаниям о
Бадди Гае, ощущениям от Бадди Гая.
Блюз – это как путешествие вниз по реке, нежно вколачивает в
меня Мари-Кристин. Это – как путать право и лево. Это – как обнаружить в своих
снах чужие сны…
Свежая мысль, но это совсем не блюз, Мари-Кристин.
