Мягкие фетровые шляпы с бесформенными краями, шелковые
рубашки и галстуки, широкие фланелевые брюки и жилетки с меховым подбоем – это
и есть «Riffin», путешествие вниз по реке. Путешественники – в основном
блондины с нордическим профилем: именно такой типаж предпочитает старый педрила
Азиз Мустаки, старший партнер Мари-Кристин. Я – вызывающе брюнетистый, плохо
выбритый и длинноволосый – принадлежу к тем немногим, кого он даже не пытается
погладить по заднице. К тому же я нахожусь под покровительством Мари-Кристин.
За «Riffin'oM» следует коллекция, навеянная «Мальтийским
соколом» и Хамфри Богартом: жилетки сменяют твидовые пиджаки, а шелковые
галстуки – галстуки из шерсти.
Шляпы (несколько видоизмененные) – остаются.
Темы следующих коллекций возникают в самых непредсказуемых
местах, по которым любит таскаться Мари-Кристин: старые кинотеатры, заброшенные
пакгаузы, автомобильные свалки, рыбный рынок в Дьеппе – там Мари-Кристин целый
час, как зачарованная, стояла возле корзины с ракушками святого Иакова, а потом
еще два часа тянула сидр с владельцем корзины.
Я люблю сопровождать Мари-Кристин и люблю наблюдать за ней.
Сначала я еще пытаюсь уловить момент озарения, которое заставляет Мари-Кристин
брать в руки карандаш и набрасывать силуэты на мелованных листах бумаги,
обратной стороне счетов или салфетках. Но со временем теряю интерес и к этому:
только дураку нравится изучать творческий процесс со стороны. Оставив в покое
Мари-Кристин, я полностью сосредотачиваюсь на себе: вернее, на своей тетради в
коленкоровом переплете. Ее необходимо пополнять. В поисках новых запахов я
прочесываю Париж – квартал за кварталом, округ за округом. Я сижу в турецких
кофейнях, гроздьями свисающих с Фобур-Сен-Дени, я наматываю километры в
чайнатауне у площади Италии и дежурю у центра дервишей-суфиев неподалеку от
рынка Монтрей. Ничего сверхъестественного, ничего запредельного до сих пор
обнаружить не удалось, хотя мускус, иланг-иланг, амбра, индийский жасмин и бобы
тонка уж точно не застанут меня врасплох. Я не знаю, зачем я собираю все эти
запахи и откуда вообще взялась подобная застенчивая страсть, – я знаю
только, что все строки, все клетки в чертовой тетради должны быть заполнены.
Вплоть до последней страницы; а это значит, что от «Arsmoriendi» мне все равно
не отвертеться.
На то, чтобы добраться до конца, у меня уходит около четырех
лет.
За это время почти ничего не меняется: разве что наши
отношения с Мари-Кристин становятся чуть более сдержанными. Еще каких-нибудь
полгода-год – и она потеряет ко мне всякий интерес, и тогда придет черед нового
брюнетистого счастливца. Но я по-прежнему (в пику тупоносым норманнским
любимчикам старшего партнера) считаюсь ведущей моделью «Sauvat & Moustaki»,
и в этом качестве скачу по самым разнообразным подиумам Европы.
Коридоры моих снов по-прежнему стерильны.
Я так привык к их стерильности, что засыпаю с самым
скучающим видом: даже если держу в руках изученное до последней родинки тело
Мари-Кристин.
Но в ту субботу (или это была пятница?) все происходит
совсем иначе. Впервые за восемь лет я натыкаюсь во сне на что-то давно забытое.
Кажется, это та самая жестянка с лирохвостами. Она не пугает меня, как бывало в
детстве, она лишь меланхолично покачивается у меня перед глазами. Я не могу
точно сосчитать, сколько граней, сколько углов насчитывает жестянка, и – стоит
только слегка приоткрыться крышке – просыпаюсь в холодном поту. Простыня подо
мной сбита и тоже пропитана потом, а шрам на затылке горит. Чтобы хоть как-то
остудить его, я отправляюсь в душ и сижу под плотными прохладными струями несколько
часов. Самые странные, самые удивительные мысли пасутся в моей голове – и все
они касаются Анук. Задвинутой в самый дальний угол памяти, но совсем не забытой
Анук.
Подстегиваемый этими мыслями, я звоню Мари-Кристин и
отказываюсь от поездки в Ле-Трепор, она была запланирована еще неделю назад:
моей сдержанно-эксцентричной модельерше просто необходимо посетить тамошнюю
гавань, набитую катерами и местной камбалой «соль». Мари-Кристин вежливо
выслушивает мои сбивчивые, маловразумительные объяснения («отвратительно себя
чувствую, озноб и температура, даже не знаю, что делать, дорогая…») и после
непродолжительного молчания так же вежливо советует залезть в постель и не
высовываться оттуда до ее приезда.
Я клятвенно обещаю так и поступить.
Я почти не вру Мари-Кристин – меня действительно колотит
озноб, а температура поднялась до тридцати восьми.
Целый день я не подхожу к телефону, целый день я тупо
валяюсь перед телевизором и щелкаю кнопками пульта. А к вечеру, устав от самого
себя, отправляюсь на бютт Шомон
[2]
Мне почему-то кажется, что если
я и должен встретить Анук, то встречу ее именно там, в патриархальных улочках,
увитых жасмином и сиренью. Именно там, на брусчатке, сквозь которую пробивается
трава, мне явственно слышится стук ее ботинок. Шрам сиамского братца не может
меня обмануть.
Он не может меня обмануть – и обманывает.
Анук нигде нет.
Но сны продолжают подкидывать мне сюрпризы. Теперь я брожу в
них по щиколотку в воде, то и дело натыкаясь на россыпи странных монет. Я же
ищу одну-единственную – ослепительно-желтую, с дыркой посередине и корабликом
сбоку. Монет становится все больше, и они в конце концов образуют холм, схожий
очертаниями с бютт о'Кайль
[3]
, я был там всего лишь пару раз…
Продраться на вершину не так-то легко: для этого мне приходится перескакивать с
монеты на монету. Они прямо на глазах увеличиваются в размерах, но разве это
имеет значение для сна? И (трусливый даже во сне) я стараюсь не смотреть себе
под ноги; на поверхности монет то и дело всплывают сцены, похожие на барельефы.
Я уже видел их в детстве, во время чайных бдений у миски с горячей водой. Так,
боясь самого себя и зыбких детских воспоминаний, я оказываюсь на вершине.
Вершина – небольшое плато – не что иное, как крышка от проклятой жестянки.
Потоптавшись по розе ветров, я подхожу к желобу, который обнаруживаю на
противоположной стороне: он, подобно трамплину, устремлен вниз. И упирается в
маленькую запруду. Какая-то неведомая сила заставляет меня скатиться по нему. И
со всего размаху плюхнуться в затянутую ряской и кувшинками воду. Кувшинками –
так мне кажется поначалу. Лишь спустя несколько мгновений я понимаю, что
никакие это не кувшинки.
Китайская роза – вот что это такое.
Чертов гибискус.
От него веет могильным холодом, куриным пометом, слежавшейся
шерстью, гниющей на солнце требухой; чем угодно, но только не невинной
китайской розой. А то, что я обнаруживаю под лепестками… То, на что натыкаюсь,
потому что не могу не наткнуться…
Это всего лишь сон, всего лишь сон, говорю я себе. Иначе
откуда бы здесь взяться ножу, пропавшему вместе с Анук много лет назад?.. Ну
да, рукоять, которая возвышается сейчас над ряской, – ее я узнал бы из
тысяч других: сверчки и раковины, сверчки и раковины. Желание снова обрести нож
– пусть хотя бы и во сне – оказывается сильнее страха. Я берусь за рукоять, но
сверчки и раковины даже не думают всплывать на поверхность: что-то явно мешает
им. И чтобы добраться до этого «что-то» и избавиться от него, я начинаю
разрывать сеть из лепестков и тонких глянцевых листьев.
