Держите пистолет. Он уже заряжен. Вам останется только
нажать указательным пальцем на вот этот крючок, когда я скажу: «Огонь!» «Пли!»
или что-нибудь в этом роде. Выражения я никак подобрать не могу… Возьмите себя
в руки! .. Я говорю – возьмите себя в руки, маразматик! Не то я вас возьму! Что
вам, впервой убивать, что ли?..
Опять последняя просьба? .. Ну, негодяй! Рассмешили вы меня.
По-моему, это последний в моей жизни смех, что, согласитесь, странно. Да еще по
такому бездарному поводу. .. Все последнее… Слова последние… вот они – мои
последние слова… А уж не из-за отыгрыша вы растягиваете остатки времени? Если
так, то ошибаетесь, потому что время мое кончилось. Ваше же продолжается и кто
знает: может быть, оно-то и есть теперь – чистое время возмездия! Мне, кстати,
это уже неинтересно:
Все же мудро как устроено, что человек, хоть лопни он от
любопытства, хоть трижды заложи душу Асмодею, а не прочтет ни строчки ни с
первой, ни с последней странички из книги судьбы своей! Мудро это устроено. Мне
лично, несмотря на мое чудовищное, почти полувековое и почти невыносимое
одиночество, всегда была отвратительна страсть гаданья… Вы считаете, что это –
от страха… Я же полагаю, что всегда наличевтвовал в моей душонке инстинкт
соответствия кресту ужасной судьбы. Своей судьбы, гражданин Гуров. А послушай я
гаданье одной, скажем, своей подследственной цыганки и, возможно, стал бы
соответствовать ее скорей всего пошлым предсказаниям: денежному интересу,
радости е казенном доме, чертковой даме, трефовым хлопотам и прочей херне на
постном масле. Вое это считается многими образом удачной жизни. Удачной, да не
своей.
Не заглянуть наперед, не заглянуть, чтобы жить, возможно, не
расхотелось, чтобы не расхотелось следовать сюда вот, к последним этим словам,
к последней, отчаянно бьющейся в каждой жилочке моего существа, мысли – неужели
не могло быть иначе?.. Неужели, Господи, неужели!!
Что у вас там за просьба, козел? Уцеплюсь-ка я, что ли,
опять за лишнюю минуточку… Вас интересует, чем и когда кончились мои отношения
со Сталиным. Не скажу. Не могу говорить об этом. Этого больше нет и никогда не
будет… Молча-ать!! Вы «несчастье» вот-вот уроните! Садитесь точно напротив…
Так… И не вздумайте вымаливать прощения! Не прощаю. Слаб я. И слишком жирно
будет.
Молюсь за вас всех… мне уже смутно открывается мера того,
чему надлежало бы следовать, перед чем никнут бесплодные страсти, заполнявшие
грудь, извращавшие помыслы, не принесшие мне утоления, и в чем мне повезло напоследок…
Я слышу свой голос, согласный с волей во мне того, что
захотело в последние дни моей жизни быть выраженным радостно и печально.
Безумный страх оглянуться неумолимо зовет меня сказать одно слово, которое я не
могу выбрать из всего языка…
Проведите мысленную линию от дула до моего сердца. . .
Смелей! Жаль, что до поросенка так никто и не дотронулся…
Я, кстати, не извиняюсь за вспышки гнева, грубости,
ожесточения, за ругань и рукоприкладотво… Уверен, что все это – мелочи… Мелочи…
Не тряситесь же, черт вас побери!.. Если промахнетесь, я вам
врежу по старой памяти промеж рог, не удержусь!.. Вытяните руку… Упритесь
локтем в стол…
Сердце мое так болит и ноет, что будь я двадцатилетним
щенком, сказал бы, что рвется куда-то из груди мое сердце… Правда, что рвется…
Прими меня, отец… Пойми мрак блужданий Моего разума и
неистовство погибельной страсти… Пойми и прими, отец, мою бедную, безгрешную
душу… Нет ее вины в делах моих, лжи, лицедействе и казнях. Нет!
Как неповинен несчастный граф из детской книжки в принятии
мной искушения местью, так и душа неповинна моя убитая, еще одна душа человека,
прими ее, отец, если не бездыханна она в готовом к смерти теле, прими! ..
Бейте, Гуров!.. Стреляйте же!.. Стойте!.. Стойте!.. Я забыл…
я забыл… Стойте! Я забыл сжечь тетрадку в клеточку! Я не могу допустить, чтобы
люди узнали… стойте… что сказал дедушка… дайте мне ее сжечь… в интимный момент…
ба…
бу…
шке…
Коктебель – Пицунда – Вильнюс – Москва – Миддлтаун.
1977 – 1980 гг.
