Наконец-то цивилизация, которую Сатана пестует не один
десяток веков и все сбивает, сбивает, сволочь, с правильного пути, так же как
свою любимую служанку науку, стала приносить чертиле плоды. Померкшие небеса.
Реки, выблевывающие в моря и океаны дерьмо и непроваренную жратву Молоха. Близки
к завершению два капитальных труда Асмодея – Красная и Зеленая Книги. Вещи
ведут необъявленную тотальную войну с человеком, занимая Время и Пространство
существования. В плен уже взяты сотни миллионов людских душ. Кто не с нами, тот
против нас! Метет и жутко завывает белая метелица наркомании. Сатана безумно
ревнует человека к Образам Божественного мира и уводит его от них, отлучает от
них, искажает их и радуется, подсунув разуму вместо естественнцх и прекрасных –
образы безумия и разлуки, И продолжает совершенствовать оружие массового
уничтожения Душ. Вот погодите, падлы, думает, наверно, Верховный Урка всех
времен и народов, изведу я, изведу я ваши Души все до одной, а с Телами у меня,
бля буду, затруднений не предвидится. Все у меня готово для последнего
решительного боя, для уничтожения жизни на Земле, сначала человеческой, потом
звериной, птичьей, растительной, рыбьей, амебной и так далее! Я, пусть меня
фрайер на шашлык посадит, не угомонюсь до тех пор, пока последнего вируса не
приделаю к ногтю на вашей планетке!
Так что, как видите, гражданин Гуров, много Сатаною сделано
и делается уже. Но все равно у него ничего не выйдет, ибо жаждет он погубить
Всех, а Творец хочет спасти Каждого.
Не выпучивайте на меня свои фары. Я в своем уме, а вот мысли
я беспорядочно излагал не свои. Пришлось недавно допрашивать одного диссидента.
Молодой человек. Православный. Бросил физмат университета. От религии пришел к
беспокойству насчет прав человека.
Сами понимаете, официально согласиться с ним я не мог.
Интересно было болтать с тем молодым человеком, интересно! Он словно прочитал,
змей, мои собственные наблюдения и мысли! Предупредил я его, что посажу, если
не прекратит антисоветской деятельности. В гробу, говорит, видел я ваши угрозы…
Расстались мирно. Еле я удержался, чтобы, впав в патологическую
сентиментальность, не чуждую нам – палачам, не пожать его руку и не выпить
чернила допросов на брудершаут… Чистая и твердая Душа. Не то, что у нас с вами…
Вы не забывайте моего вопросика, есть она вообще у вас или нет? .. Предполагал,
что и меня вы однажды спросите об этом. Предполагал… Отвечаю: не знаю. Точней
ответить сейчас не могу. Это – самый точный, уверяю вас, ответ. Вижу по вашей
блядской усмешке, что после хитро-мудрых логических и химических операций,
проделанных с совестью или с тем, что вами за нее принимается, вы предполагаете
в себе наличие Души. Предполагайте. На Страшном Суде, однако, разберутся. Там
не пересылка, как говорят урки, там сука за вора не прохляет вовек… А я про
себя ничего не знаю. Я – палач. Я – урод. Я – шестерка проклятой мною
власти. Я – говно!.. Прости меня, отец, Иван Абрамыч!
Глава 19
Да! Я – говно, а не граф Монте-Кристо, гражданин Гуров!
Знаете, где мне, трудновоспитуемому и считавшемуся полоумным бесенку попалась в
руки эта великая книжка?..
Вы угадали. Угадать несложно. Да. В детдоме для мальчиков –
детей кулаков и врагов народа имени… против фашизма… Я не шучу. Именно так он и
назывался. «Детдом имени против фашизма» ДИПф. Вот это был грязный дневной
зверинец и подлый ночной террариум! .. Ря-ябов! Сука, где ты провалился?.. Еще
коньяку! Насрать на врачей! Коньяку, я сказал! У меня вечная мерзлота в
промежностях! А ну-на, Рука, смир-рно! Сесть! .. Смиррно! .. Сесть! .. Вокруг
стола – шагом а-арш!.. Сесть! Не обращайте внимания, гражданин Гуров, я
расслабляюсь. Память моя стала такой спертой, вобрала в себя столько ужаса,
вони, абсурда, грязи, лжи, фантасмагорий и подлятины, что теперь, гужуясь
впервые за полвека, выкидыеает со мной жуткие коленца… Мне страшно… Страшно! ..
Нет, не просто «становится прошлое близким» по вашему идиотскому выражению.
Меня волокет холодным магнитом туда… в Одинку… на печь… на мерзлую колодину… в
сани… в детдом, и я как бы оказываюсь там, начинаю задыхаться, как ео сне, и
нет сил проснуться, не выдержит сердце, рехнусь, второй раз это пережить
невозможно… Зверинец… Террариум… Рябов, где ты?.. Имени против фашизма!
Все там было. Утром чай, днем баян, вечером собрание… Там
чаще били, чем кормили, а кормили тем, чем били. Били же чем попало.
Монстры-перевоспитатели полагали, что только с помощью боли физической и
унижения, про душу они тоже не забывали, может быть вполне осуществлен контакт
непонятно зачем оставленных в живых выродков с первой в мире советской
действительностью, где никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить. Но
и актив имелся в детдоме имени против фашизма. Шли в него смекнувшие, что лучше
самим бить, чем быть битыми. Они и колотили нас и за себя, и за
перевоспитателей. Колотили за все: за не тот жест, не ту улыбку, не то
прилежание, не тот труд, не тот аппетит, не те настроения, не те мысли, не то
прошлое и так далее. Если повода не находилось, его выдумыеали, сочиняли,
заставляли расколоться и, конечно же, кандей казался расколовшимся раем по
сравнению с процедурой дознания…
По утрянке нас выстраивали перед портретами Ленина и
Сталина. Зарядка, затем пение одной, двух любимых песен Ильича, затем дрова,
затем полмиски шелюмки, приборка и политграмота. На уроке слабые, битые, но
поумневшие звереныши тискали доносы. Донос считался легким симптомом морального
возрождения вражьего выблядка. За него выдавался белый хлеб. Вы бы посмотрели,
гражданин Гуров, как интеллигентные дети инженеров, врачей, эсеров, дворян,
священнослужителей, бывших помещиков, фабрикантов, литераторов, не выдержав
голодухи, хамского насилия и унижений, превращались в волчат…Не все, конечно,
не все, далеко не все, теплились во многих души, сопротивлялись распаду, одни
смиренно, другие яростно… Были побеги, удавки, толченое стекло, саморубы,
уксусная эссенция, кипяток на руки, голодовки – все было в детдоме имени против
фашизма, как потом было то же самое, но еще пострашнее в лагерях… Пожалуй, я
начинаю надираться. На сегодня хватит…
Ночной, подлый террариум… По ночам активисты бегали по
спальням со стоячими. Им хотелось ласки, и бледные, бедные лысенькие мальчики с
черными кругами под глазами, за конфетку, за кусок сала, за хлеб или просто
так, от страха, схватившего за горло, подставляли несчастные попки молодым
козлам… Потом кто развращался, кто падал, кто вешался, кто тихо плакал… Рябов!
Рябов! Подай мне сюда… слезинку, так сказать, ребенка… отставить… виноват…
подай мне сюда Карла Энгельса, Владимира Сталина… Максима Крррупскую ты мне
сюда подай! Пода-а-ай, говорю-ю! .. Они видели, все они видели… с портретов… и
зеркало русской революции там висело… Волоки их, Рябов, не-мед-лен-но! Я их
тыкну, тыкну… Перовскую… Желябова тоже волоки… всех тыкну бородищами, усами,
носами, очками, мордами, умными лбами в несчастные попки мальчиков… тыкну,
тыкну в первую сперму молодых козлов… тыкну, сука, тыкну в слезинку… Все.– Все…
Спасибо, гражданин Гуров… Это – последняя рюмка…
Ко мне тоже однажды сунулся один хмырина. Стишки, сволочь,
писал под Маяковского. Я вот этой рукой взял его за хер, вывел немедленно из
спальни и кулачищем врезал по темечку. Я так в деревне, бывало, баранов
забивал. Силен был не по годам. Врезал, а он – брык с копыт, и до утра
провалялся. На мое счастье отшиб я ему тем ударом память. Все начисто забыл,
падлюка, даже «бурямглоюнебокроя», «Интернационал», «Распорядок дня и ночи ДИПф»
и кто автор «Детской болезни левизны».
