Но ныне, Господи, бросают нас на этап, бросают в телятники,
нарезая поток наш на куски, аки колбасу, чей вкус забыт зубами, по пять рыл в
куске, из одной богомерзкой ямы пространства – в другую, из другой – в третью.
Доколе, Господи? Доколе? И Твоею ли волей все это творимо? Отвращают пустые
глаза от Лика Твоего бараки лагерей, ибо не понять невинным в сегодняшней жизни
знака такой чудовищно большой обиды. Охрип я уже, говоря им: не ожесточайтесь!
Он дал нам от века крыло Свободы, не наша ли вина, что залетели мы не тура,
хотя залетать сюда не хотели? Не пели ли нам пророки, предупреждая блуд и ложь
на этапах долгого пути, не пели ли они нам во гневе своем: летите, птички,
летите, не знаем только, где вы обосретесь!
Вот мы и – в клетях! Вот мы и – в силочках! Пой, Вовочка
остался вдали Магадан, столица Колымского края!… Пой, Коленька, стоп, стоп,
паровоз, не стучите колеса, кондуктор, нажми на тормоза!
Мы, братья, виноваты, мы, и не говорите: не мы! Мы!!! Трижды
мы!!! Мы плоть от плоти, кровь от крови тех бесчисленных прошедших, умерших в
свой час и сгинувших от чужой воли, но если карандашик мой, крошась, оставляет
неведомый и незаметный надзору мира след, то жизнь оставляет после себя нас. Мы
след ее. След ее вины и свершенья, пустоты и радости, предательств и подвигов,
света и горя, воровства и милосердия, песни и грязи, пролитой крови и
безгрешной улыбки дитяти. Не сетуйте на Бога, как на хлебореза, что птюхи у вас
разные, с довеском у одного, с опилками у другого, без корочки у Сидорова,
сырая у Фельдмана. Не сетуй те, что обделены сегодня вы ибо если бы не вы, то
кто? Отец ваш? Мать ваша? Брат? Друг? Сестра? Жена? Сын? Ближний? Переложите ли
крест ваш на другую спину? Даже если захотите, милые, то не переложите. Хер
вам! Бурем же нести наш крест. Будем ждать освобожденья. А крест наш и есть
след жизни, конец ее, дошедший до тебя и меня, и отречение от жизни неразумно,
ибо неразумие тоже след и наслерует его следующий за тобой. Так не твоя ли
вина, что заплачет он горько однажды от скудости и уродства наследства?
Положимте же, братья, в копилочку для еще не рожденных, кто что может, кому
чего не жалко, в если же жалко, то тем более положим, ибо не будет в копилке
нашей дара богаче, неожиданней и радостней для того, кто вскроет ее в известное
время. Но что же есть у нас на дереве нар наших? Говна пирога? Вшивота?
Струпья? Кажется, что не может быть существ, более обездоленных, чем мы. Де так
ли это, братья! Вот Невидимый Некто с шапкой идет по баракам, подадим ему
надежды наши и чистые сожаленья, тоску по родственникам и очагам, любовь нашу к
ним, не пожлобимся, подадим кусочек Свободы, я знаю, что у вас ее и так мало,
подадим раскаянье, что до сей секунды, еще на воле, нам и в голову не приходило,
замкнутым самим в себе, уверенным, что жизнь на нас оборвется, поделиться с
потомками тем, что сделает их свободней, справедливей, веселей и бесстрашней.
Что клали те, чей прах давно уже стал соком почв, в копилку
жизни, если мы сейчас сидим в таком дерьме и ждем этапа неведомо куда, неведомо
зачем? Что клали они? Это нетрудно представить… Так говорят иные, но
отождествите себя с жизнью, и прошедшей, и будущей, и вы улыбнетесь по-детски,
так как мелькнет в вашем сердце, вечно открытом для согласия и раскаяния,
детская мысль: елки-палки! Это же мы сами себе поднасрали! Не хватит ли
подсирать? И вам станет весело, и вы зажмуритесь, как от солнца, выходящего
из-за туч, от ослепительной возможности успеть жить в это мгновение благодарно
и правильно. Но ведь можно каждый миг неправильно сгинуть во тьме, братья!
Верно?
Так ты не плачь, Трошенька, что двадцать годочков тебе, в ты
еще нецелованный, а ты еще с женой не спамши, не плачь! Ты молод, но почти
генерал-лейтенант по данной тебе чести в столь молодые лета заслужить горький
хлебушек опыта, который я хаваю в свои семьдесят два, беззубый, бессемейный,
осужденный на четвертак, пять по рогам, пять по рукам, пять по ногам,
прободения язвы желудка ожидаю с минуты на минуту. Не думайте, братья, что
жизнь есть только на свободе. Мы – костерки полузатухшие на дереве нар наших,
но не зальем слезой отчаяния и ожесточения огоньки угольков, но донесем их с
вами до Свободы, но сохраним жизнь, братья, и поддержим ее горенье!
Господи! Господи! Кончается мой карандашик и скоро идти на
этап, но растрепался язык и источился грифелек, е я так и не ведаю, куда и
зачем? Что же, что же, думаю я в смятенье лихорадочном, что же еще написать,
когда кончается карандашик? Господи, Слава Тебе за него, за огрызочек этот,
прости Хаммера, скупающего у несчастной страны ее сокровища и выпускающего
карандаши, пошли радость тому, кто обронил карандашик! Что еще, что еще?
Господи! Выдай нам на этапе селедку нержавеющую и воды, воды, воды, и прохлады
и жару, и дровишек и морозину… Кончается мой карандашик Зачем не жалел я его?
Так ли употребил? Почему не экономил? На кой хрен запятых наставил, точек,
знаков, заглавных букв витиеватых, зачем? Из них можно было мысль составить!
Куда мне деть написанное, Господи? Нас шмонают такие же несчастные, живущие
жизнью тюремной мусора, заглядывают в задний проход… И то ли я наболтал свыше
посланным мне карандашиком, то ли? В другой раз, Господи, в другой раз, дай
только сил и принадлежность, и я получше насочиняю. Кончается мой карандашик…
тает… тает… растаял совсем… Спаси…»
На этом оборванном слове «Спасибо» кончается, гражданин
Гуров, запись упрямого старикашки, с которым немало потрепался я на допросах,
немало узнал интересного, за чьею судьбою следил. После его смерти я получил от
начальника лагеря весь нехитрый зэковский скарб. Умер старик, Владимир
Аристидович Воинов, раньше, чем кончился его карандашик, от разрыва сердца… Где
моя папочка? Вот моя папочка… И вот тот самый карандашик. Взгляните на него,
гражданин Гуров. Можете в руку взять. Если хотите, напишите им что-нибудь… Да…
Нечего вам написать карандашиком этим, малюсеньким огрызочком этим, нечего.
Отдыхайте пока.
Глава 30
В общем, грузовик, двадцать шесть рыл и два баяна, и вы
живы, а упрямый старикашка Воинов подыхает на дереве нар своих, как он любил
выражаться. Каша. Каша. Каша.
И занесло нас тоже черт знает куда и зачем. Времечко-то
идет. Вон уже руководители различных компартий слетаются в Москву к седьмому
ноября… Смотрите, как чмокаются взасос! Небось только и ждут и гости, и наши
высшие чины, как бы сплюнуть поскорей с губ вкус этих идиотских поцелуев…
Слетаются. Потом мы с вами посмотрим репортаж о юбилейной сессии Верховного
Совета. Посмотрим на очередной апофеоз лицедейства, посмотрим, как ткачихи,
горняки, токари, генералы, писатели и прочая шобла единогласно проголосуют
«ЗА». Против не голосовал ни разу НИ-КТО за всю историю существования этого
феноменального высшего органа народовластия. Почему?
Смотрю на застывшие в одном и том же выражении лица и умных,
и ученых, и тупых, и талантливых, и деловых, и фанатичных, и смелых, и
безграмотных, и чванных, и разных, в общем, депутатов, и меня, пусть даже на
миг, покидает чуество реальности, ибо происходящее как раз не имеет никакого
отношения в основном именно к ней, и я чувствую: вот оно… вот оно… вот он –
абсурд, и если я лично окончательно не «спотыкаюсь», то на выход из мгновения
или протяженности ощущения чистого абсурда требуется известное напряжение всех
сил ума и души. И побившись лбом, окропленным черным потом недолгого
помешательства, о невидимую стену, отделившую на всех уровнях существования
реальную жизнь от бесоеского царства театральной бюрократии, играющей с
неистовством и самоубежденностью параноика в заседания, съезды, конференции,
слеты, месячники дружбы, трудовые вахты, юбилейные сессии, субботники, митинги
протестов, выборы судей, демонстрации всенародного подъема и небывалого
единства с родными партией и правительством, я растерянно спрашиваю: что же это
происходит, господа-товарищи? Может быть, вы опомнитесь наконец? Почему никто
из вас, сознавая ужасную лживость лицедейства и того, что верхушка откровенно
считает вас жалкими марионетками, не проголосует против? Ни разу! Никогда!
