Жажда мести мгновенно захлестнула меня. И я возненавидел
все, что, сложнейшими, разумеется, путями привело к ужасам, которые я наблюдал
лично, которые я пережил, от которых вскакивал по ночам с койки и с безумным
криком вслепую бежал до первой стенки. Удар или боль приводили меня в чувство.
Я возненавидел утопистов, Марксов, Энгельсов, Лениных,
революционеров, социалистов, Дантонов, Робеспьеров, Чернышевских и прочих
бесов. Я возненавидел посулы якобы друзей народа, уверявших слабонервных и
маловерных в возможности создания на земле нового порядка. Философски и даже
политически я, конечно, не мыслил. Все варилось и запекалось в сердце, но и мой
слабый умишко не мог уже тогда не соотнести наличной очевидности советского ада
или ада французской революции с его идейными и нравственными истоками.
Дзержинские… Менжинские… Урицкие… Буденные… Павлики Морозовы… Блюхеры…
Тухачевские… Ярославские… Островские… Крупские… от этих бесов ских харь некуда
было мне деться.
И я после почти еженощно повторяющихся ужасов воображал свой
кандейский закуток островной графской пещерой, а себя самим графом, примеряющим
коверкот чекистской формы перед тем, как отправиться со скорострельной пушкой и
отрядом верных друзей в мстительный поход против Сталина, фурье, Каменева,
Сен-Симона, Троцкого, Ворошилова, Зиновьева, Карла Маркса, Петра Верховенского,
Ягоды, Кампанеллы, Бухарина и прочей шоблы… Я мечтал, я творил в мечтах
возмездие и делал это в ненавистной мне чекистской форме исключительно из
камуфляжных соображений. Я воображал, как вхожу в кабинет одного из отцов
красного террора, Зиновьева например, и говорю ему: Зиновьев! Вы – говно!..
– То есть как это говно, товарищ?
Он выпучивает на меня зенки, а я врезаю ему в лобешник
щелчок, говорю: я тебе, падаль, не товарищ, потом другой щелчок, третий… и на
следующий день стою такой же серый, неприметный и запуганный до смерти, как
остальные совдеповцы, у газетного киоска, покупаю «Правду» и читаю сообщение о
скоропостижной смерти от тройного кровоизлияния в мозг, повредившего черепную
коробку верного большевика-ленинца, дорогого товарища утописта Зиновьева…
упавшего на письменный стол… до последней минуты… в наших сердцах… трепещут
враги мировой коммуны…и, как один, умрем в борьбе за это…
Сашка Гринберг иногда спрашивал у меня, почему я не дрочу.
Может, у меня вообще пока не стоит? Или вся малофейка в силу кулака ушла? Он
искренне пытался растолковать мне, что за неземная радость вдруг пронизывает
его до мозга костей, растет, наполняет дрожью даже такие сравнительно
бесчувственные части Сашкиного тела, как ногти на ногах, гланды, аппендикс,
пупок, мочки ушей, ресницы и левую ноздрю, наполняет, и Сашка не может
остановить дрочку во время урока биографии Ленина, потому что, по мнению Сашки,
в такие моменты живчики рвутся со скоростью света из чернеющей черни сашкиного
тела навстречу новой жизни, думая, по глупости и неведению, что рвутся они,
сотрясая Сашкино существо счастием, в лоно материнское, в лоно Лены, Любы,
Насти, Рахили, Ириночки, Машеньки, Нины, Евдокии, Клавы, Гали, Ксюши, а
попадают всего-навсего в кулак, на грязный пол, в промокашку, и умирают на
тупом и скучном уроке биографии самого величайшего изо всех прошедших по земле
людей, тоже умершего, но считающегося, чего Сашка вообще понять не в силах,
живейшим из ныне живущих.
Я ничего Сашке не отвечал. Я еще не страдал от ущербности. Я
был уверен, что причащенье к жажде мести как бы обязывает человека к безбрачию,
деятельному одиночеству, к возвышению и полному отказу от удовольствий типа
Сашкиного…
Иногда князь, Пашка Вчерашкин, Сашка и я дискутировали о
половой проблеме. Князь уже успел к тому времени переспать с кузиной и
преданной их семье горничной. Он без капли похабства делился с нами своими
впечатлениями и проклинал себя за погубленную до первой тургеневской любви
невинность. Он провозглашал непримиримую ненависть к онанизму и шепотом уверял
нас, что все революции – пустопорожняя дрочка, бесплодная, хотя и доставляющая
удовольствие бесплодным же прожектерам и авантюристам и губящая, главное.
запасы жизни в человечестве. Не буду я дрочить. Нас, князей, и так мало
осталось, говорил князь.
– Интересно, продаст кто-нибудь из нас остальных после
таких разговорчиков? – спросил однажды Сашка. – И кто это сделает
первым? – Каждый из нас сказал: не я… не я… не я. Я вижу, гражданин Гуров,
как разбирает вас от желания узнать, кто же именно оказался этой падлюкой?
Разговоров-то мы вели множество и поопасней, чем тот, о дрочке… Распирает?.. А
я вам не скажу.
Глава 37
Вот вы тут утверждали, что когда мы – лишенцы, уроды и
голубая кровь выносили свой приговор революциям, энтузиазму масс, великим
свершениям, аварии ледокола «Челюскин» и прочей херне, имевшей мало отношения к
реальной жизни, вы и вам подобные жили самоотреченно, собирали копеечки для
МОПРа, металлолом, разбивали на месте церквей скверы и пруды, готовились, в
общем, не менее трех месяцев в году к умопомрачительным по пошлятине и
безвкусице демонстрациям, просиживали жопы на собраниях и митингах в честь
Ромен Ролланов, Димитровых, Тельманов и других героев нашего времени. Вы якобы
были романтиками, а мы шлаком истории. Нет! Все это было показухой, фоном вашей
истинной жизни, гражданин Гуров!..
Вы учились у папеньки и его дружков даже манерам и прическам
представителей правящего класса. На ваших глазах, едва отмыв руки от
крестьянской крови, папенька ярел от проснувшейся вдруг хапужности. Он волок
домой реквизированные у арестованных шмутки. Добился личного «форда». Отгрохал
домину. Обнес ее забором. Поставил вопрос в ЦК о недопустимости лечения
партработников в общих поликлиниках, о необходимости создания сети партпитания
и снабжения, о желательности выдвижения на высокие ответственные посты детей
проверенных товарищей.
То есть он легализировал тосковавшую до времени подспудную мысль
о формировании касты, крепость которой гарантирует на многие годы близость к
полному социальных привилегий корыту и самому Понятьеву, и детям его, и внукам.
Не так ли?
Личный аскетизм вождей, так импонировавший толпе, дружно
рвущейся в адское пекло революции, потому что как бы уравнивал образ ее жизни с
вождистским и, следовательно, уже теперь делал Равенство реальным, после
захвата власти, после узурпирования ее Сталиным, аскетизм этот, тотально
рекламируемый партпрессой, на самом деле в центре и на местах стал возней урок,
бросившихся к кормушкам, делящих шкуру убитого медведя, вцепившихся в
многоэтажный расстегай вроде того, который был смачно описан во втором томе
«Мертвых душ».
Вот чему вы учились, гражданин Гурое! А уж потом, не в силах
примириться с тем, что вас обходят более молодые урки, вцепившиеся в глотки
таких волков, как ваш папа, вы решили страшной ценой предательства заплатить за
возможность остаться поблизости от раздираемого на части расстегая, чтобы,
переждав, испечь новый, собственный, вот этот, в котором мы сейчас копошимся… И
не надо мне харить мозги, не надо! Не было у вас ничего святого! Пионер
вонючий!
