Так вот. Дедушка негромко, что подзадоривало и распаляло
внука, объяснял бабушке в меру своих сил, знаний и чистоты души, смысл
происходящего вокруг бесовского шабаша, воспринятого стариками почти как конец
света. Мыслями его я пользуюсь иногда в беседах с вами… Дьявольщину дедушка
называл дьявольщиной, Сталина говном ублюдком и ничтожеством, соратников его глистами,
лобковыми вшами, аппендиксами, набитыми канцелярскими кнопками, убийцами,
жульем и хамлом. Дедушка был консерватором и человеком верующим. Определять
величие времени по числу принесенных на алтарь идеи невинных жертв он не умел.
Мириться с очевидной мерзостью и распадом, прикинувшимся энтузиазмом, не мог.
Внуку было семнадцать лет. Он аккуратно записывал в тетрадку
частые выступления дедушки и, неизменно их нумеруя, начинал так: «В интимный
момент N 17 я услышал следующие высказывания дедушки относительно процессов над
врагами народа..» «Во время двадцать девятого интимного момента бабушка
согласилась с тем, что советско-германский пакт – это начало новой ужасной
войны. Дедушка предложил начать запасать спички, соль, топленое масло, крупу,
чай, сахар и спирт». «Интимный момент N 39. Разбор произведений советских
писателей. Ругали Алексея Толстого графом, проституткой и жополизом. Разошлись
во мнениях насчет талантливости. Бабушка согласилась, что поэзия и проза
задохнулись от восхвалений товарища Сталина. Дедушка прочитал вслух про
муху-цокотуху и „федорино горе“, но к чему это я не понял».
Штук двести таких интимных моментов насчитал я в общей
тетрадочке. Года полтора следил внук за дедушкой и бабушкой, подслушивал,
записывал, нумеровал. Тетрадочка эта умрет вместе со мной когда-нибудь. Я унесу
ее в могилу. Человечеству есть чего стыдиться, но не могу я оскорбить
человеческой природы и души, дав людям взглянуть на страницы в линеечку. Это
было бы жестоко. То, что я прочитал вам – невинные по стилю и содержанию
странички. Для характеристики остальных – слов нет. Чувство, которое охватывает
душу при их чтении – невыразимо. Ведь природа его непонятна. Но оно хуже
смерти, унижения, гадливости, боли, стыда, безысходности, оно хуже небытия.
Прочитав первый раз по указанию наркома тетрадочку, я глупо
рассмеялся, не поверил глазам своим и прочитал еще раз. Повидал я уже немало
черт знает чего к тому времени. Смерти, пытки, казни, кровь, слезы, чудовищные
доносы на близких – осб видел. Но, читая второй раз, я чувствовал, что белею,
что опускаются у меня руки, что подгибаются ноги, что не видят глаза, что
независимо от моей воли подкатывает к сердцу такой страшный страх, какого не
бывает в патологически омерзительных сновидениях, и изо рта, стеная, вылетает
дух последней жизни… И если все-таки судьба моих родителей, моя судьба,
миллионы ужасных судеб имели отношение к Жизни и Смерти, то тетрадочка та не
имела ни к Жизни, ни к Смерти никакого отношения… Человек не мог ее написать!
Она была, как казалось мне, безобразней всего, что я знал, читал, видел и
пережил. И, дочитав тетрадочку до конца, дочитав только потому, что
бессознательно надеялся дойти хоть до мельчайшего подобия человеческого на ее
последней странице, в последней строке, в точке, вместо которой оказалось три
восклицательных знака, я сполз со стула и полчаса провалялся на полу, не блюя,
наверное, только от слабости.
Я не мог не дать ход делу дедушки и бабушки. Но сделал все,
чтобы они не узнали о тетрадке внука. И они не узнали. Рискнув, я посоветовал
им подписать пятьдесят восьмую, пункт десять, агитация и пропаганда, сочинил
какой-то бред, приложил пару анекдотов про Буденного, старики благодарностью
расписались, получили всего по пять лет и попали в тихое хозяйство под Омском.
Во время войны их освободили…
Внука я вызвал к себе. Ничего особенного во внешности.
Отправляю на экспертизу к психам. Абсолютно нормален… Беру его заявление.
– Как же, говорю, принять вас на работу в органы, если
вы предаете дедушку и бабушку?
– Я не предаю, а выдаю. Предают друзей. Они же –
недобитые враги. Я не мог остаться в стороне.
– В интимный момент номер один?
– Да! Именно в эти моменты люди предельно открываются
друг другу. Я был бы неплохим специалистом добыванию материалов в интимные
моменты жизни врага.
– Поясните, что такое интимный момент?
– Это – момент, когда два близких человека откровенно
выдают друг другу мысли об отношении к нашему времени, к Сталину, к фашизму, к
строительству новой жизни, – голосом отличника ответил внук.
– Кроме того, я не признаю кровного родства.
– А вы знаете, – говорю, – что в один из
интимных моментов, не пронумерованных вами, дедушка и бабушка зачали вашего
отца?
– Да. Конечно. Знаю.
– В органы вас не возьмем. Вы потенциальный предатель.
Или вы любите нас больше дедушки и бабушки?
– Клянусь! Я мечтаю о работе в органах с четвертого
класса!
– Не верю! Сейчас полно сволочей и врагов, мечтающих
пробраться в наши ряды! Вы арестованы!
Я передал внука своему коллеге, и он признался-таки ему, что
пытался пробраться в органы для работы в дальнейшем на фанкистскую разведку.
Десять лет. В лагере он и подох, быстро опустившись до последнего предела.
Странно! Смотря на него и разговаривая, я почему-то не
испытывал ни ужаса, ни омерзения. Меня не тошнило. А зря Я бы блеванул прямо в
его обыкновенные, невыразительные глаза… Вот она, эта общая тетрадочка…
Глава 49
Мне сегодня больше черной и розовой нравится жемчужина
белая. Вот – мягкость и чистота! Вы вручили ее Вигельскому, получив заключение
о смерти Коллективы?.. Да или нет?.. Нет. Так вот. Супруга Вигельского, бойкая
и хищная еще старушонка, всегда подозревала вас, как убийцу… Жемчужина, сказала
она, исчезла из дома в день гибели Вигельского в проруби. Покойный с
драгоценностью не расставался даже на рыбалке и в постели. Вот она – прелесть!
Как она к вам попала обратно?.. Зачитать показания Вигельской? Ах, вы все-таки
передали белую доктору? Это был не гонорар за мошенничество и пособничество в
убийстве, а обмен. Сначала вы обменяли жемчужину на изумруд. Потом Вигельский
передумал, жемчужина снова оказалась у вас, а доктор вдруг утонул. Логично.
Убедительно. Но до поры, до времени. Я вас все-таки раскалываю потихонечку…
Зачем мне это нужно, не скажу.
Почему вы не захотели, чтобы я читал показания Вигельской?..
Вдруг я беру вас на понтяру? Проверили бы хоть. Вы ведь не первый раз так
попадаетесь… Апатия, говорите?.. А как девчонки? Как Глуни мои? Только не
притворяйтесь джентльменом. Не любит он, видите ли, распространяться о мужских
делах! Да вы такое трепло по этой части, что уши вянут, когда записи слушаешь.
Ну, так как мои Джеймс Бондихи?.. И вам, действительно, нужно одну любить, а
другую ненавидеть? И это называется «бутербродик» или «комплекс Сциллы и
Харибды»? Ну и козел! Откуда это у вас такая тяга к любви и ненависти? Может
быть, остаточный неврозик, прижитый с Коллективой или с Идеей?.. Да! Нелегка
ваша половая жизнь! Электре Ивановне известны эти штучки?.. Она святая женщина.
Восторженная фригидность. Интересы лежат главным образом в доме и семье. Она
вам дорога. Друг. Никогда не продаст… Дочь тоже вас не продаст. Значит, дорога
вам Электра Ивановна? .. Хорошее чувство. А вы ей дороги? .. Она всего этого не
переживет. Так. Убивали Коллективу?.. Твердое «Нет!»… То есть, как это вы
можете сознаться только ради моего удовольствия?.. Спасибо. Туфта мне не нужна.
Тогда «Нет!». Хрен с вами. Глуням можно улетать? У них в «Интуристе» сочинском
дел по горло… Хорошо. Если до седьмого ноября не разберетесь в ненависти и
любви, Глуни улетят. Улетят!.. Что? Что? Рассказать еще что-нибудь о Сталине.
Понравилось? .. Успеете. Пора вам и мне папашку вспомнить.
