Именно в этот момент к моим босым ногам пала убитая на лету
шальною пулей ворона.
– Господи, – сказал я. – Спасибо тебе за ужас
и радость жизни, за свет и мрак, за песню и смерть птицы, за жар и озноб.
Спасибо за то, что в теле моем пребывают в невозмущенном упреками мире,
согласии и детском удивлении Разум и Душа. Господи! Пошли мне, как птице,
случайную смерть на лету! Спаси нас всех от Советов, то есть от власти
навязанных идей!
В добавление к сказанному показываю: умирая, ворона
произнесла: «Кар-р». Мне кажется, как ветеринару, что она чего-то не
договорила. Чего именно, сказать не могу.
К сему: Фрол Власыч Гусев, умирающий от доносов, но все еще
живой покровитель животных и лжесвидетелей по его делу. Я их простил.
Глава 51
Двинемся дальше. Крепко сидел ваш папенька на троне. Не
подкопаться. И тут – вы звоните. Наболтали массу чуши, но кое за что я рискнул
попробовать ухватиться. Помните, как предупредительны вы были при обыске?
Лазали под кроватями, рылись в тряпье, выложили книжонки Троцкого и Бухарина, и
наконец принесли папенькину шкатулку из застенного тайника. А в той шкатулочке
была еще одна шкатулочка.
А в шкатулочке – резной ларчик. А в том ларчике – яичко. Не
простое. Золотое. И в яичке, к моему удивлению, ужасу и восторгу, находилось
письмо Сталина, собственноручно написанное вашим папенькой и зачитанное
одинковским мужикам. Обезоружило тогда это либеральное писмецо мужиков.
Охотился за ними Понятьев, и расчет его такой манок оказался верным.
Положил я письмецо в карман, и тогда к вам как следует
присмотрелся… Чувства сдержал. Всему свой черед, подумал. Дурак был. Впрочем,
порой такая глупость есть неосознанное согласие с тем, что должно быть по воле
Бога и судьбы.
Я объявил вам от имени органов благодарность. Вы ответили,
что если бы у вас было несколько отцов-врагов, то вы их всех, не задумываясь,
вывели бы на чистую воду…
Я же взял отрядик, рыл двадцать, грузовичок-воронок и
двинулся на охоту, как старый мститель, в лес густой, в заповедник, где
партбоосы, вояки, наркомы и прочая шобла вели феодальный образ жизни. Окружили
мы втихаря двухэтажный деревянный замок. Ни одна псина не тявкнула. Приказ был
мною дан – стрелять без предупреждения в каждого, попытавшегося бежать. Бить на
лету, когда начнут сигать из окон. Но это – на худой конец. Такой легкой смерти
я им не желал… Борзые дрыхли, как убитые, в собачьей пристройке…
Подробности ареста я опускаю. Ничего интересного. Под дулами
«несчастий» все эти храбрецы по отношению к безоружным жертвам вмиг становились
обсоравшимися от страха слюнтяями. Только папенька ваш рыпнулся было, но я его
огрел ребром ладони по шее, и он с ходу завял. Жен и шлюх арестованных я
приказал запереть с собаками до выяснения их роли в подлом заговоре против
Ленина и Сталина…Да, да! Сюжет дела в общих чертах уже маячил в моей башке.
Пересчитали взятых. Вынесли из замка охотничьи ружья и ножи.
– Разрешите мне позвонить Сталину! – сказал
Понятьее. – Мы старые друзья по партии.
– Он с таким гадом и предателем, как вы, разговаривать
не желает до вашего полного признания. Вы арестованы по его личному
указанию, – соврал я.
– Хорошо. Тогда я прошу вас помочь мне разрешить
недоразумение. Смешно человека с моей репутацией подозревать черт знает в чем!
– Репутация, – говорю нарочно, как мудак, –
не догма, а руководство к действию. Черта же мы вызовем в качестве свидетеля по
вашему делу, если он знает, в чем вас можно заподозрить.
За пару суток замок по моему распоряжению был превращен в
комфортабельную тюрягу. На окнах – решетки. Двери – на засовах. В каждой
– очко, глазок для наблюдений. Режим – строжайший. Ни
курева, ни дневной лежки на диванах и соборах, ни чтения, ни радио, ни связи с
миром, свиданок и передач. Наша типография с ходу начала выпускать центральные
газеты о материалами, касающимися личностей арестованных и всякой
фантастической бодягой относительно их двурушничества, связей с инразведками,
троцкистским центром и внутренней реакцией. Парочка писателей и один покойный
ныне зубр журналистики, гнусный Давид Заславский, поработали тогда на славу. Работа
их увлекла ужасно, а я еще внушил, что за открытием новых литературных и
газетных жанров непременно последует всенародная слава, ордена и почет.
Впрочем, я сам так увлекся, что выпустил вас из виду. Идиот.
Я даже ничего не знал о вашей связи с Коллективой. Вы тихо и мирно стали
Скотниковым, потом, убив приемную мамашку и сожительницу, Гуровым. А когда
наконец дошли у меня руки и до вас, было поздно. Спутал мои карты грузовичок,
26 рыл и два баяна. Спутал. Но ладно Как есть, так оно и есть…
Охотился ваш папенька во всенародных угодьях со своими
самыми доверенными дружками, с остатком своего особого чекистского отряда.
Большая везуха. Все они с ходу раскололись, после прочтения ваших показаний, в
том, что осуждали в застолье и по телефону бессмысленные аресты Влачкова,
Гутмана и других своих близких коллег, считали их вредительскими, абсурдными,
дискредитирующими ленинское право, его же мораль и ведущими в конечном счете к
диктатуре органов и произволу гегемона, введенного в заблуждение пронырами,
шелухой, отщепенцами и прагматиками. Но таких примитивных признаний мне было
недостаточно. Мне нужен был шашлык из ягненочка! Помолчите насчет того, что
категорически никого не убивали. Об этом – речь впереди.
Деморализовав прилично пятерых арестованных, потравив,
поизгилявшись, пошантажировав, сцепив друг с другом, приведя их лица в порядок
своею ручищей, я провел с каждым в отдельности хитро-мудрую беседу.
Я, говорю, может, и допустил лишнего. Но вы сами бывший
чекист и знаете, что работенка наша весьма нерво-дергательная. Не обессудьте.
Зато я понял, что объективно вы ни в чем не виновны. Но дело зашло слишком
далеко. Сталин до полного признания по всем пунктам не желает выслушивать вас
лично. Он просил передать, что он – не следователь. Выход, говорю, однако, есть.
Обвинения, выдвинутые против вас, так провокационны и нелепы, что чем нелепей
они, чем абсурдней, тем невероятней должно показаться ваше признание Сталину.
Он закономерно усомнится в реальности дела, его обстоятельств, моральной
чистоплотности доносчиков и лжесвидетелей. Выход – в диалектике. Спасение – в
признании того, чего не могло быть объективно. Подумайте. Завтра продолжим
беседу. Мы должны диалектически разрушить два главных пункта обвинения.
Остальные отомрут сами.
Первый пункт: диверсия против состояния здоровья
выздоравливающего после ранения эсеркой Каплан Владимира Ильича Ленина на
первом всероссийском субботнике с помощью огромного бревна, искусственно
замороженного на хладокомбинате N1 имени Кагановича. Тяжелое, но идиотское
обвинение, говорю, подтверждается показаниями лжесвидетелей Кагановича,
директора хладокомбината Степаняна, Крупской и трех комсомольцев, трудившихся в
тот день по уборке территории Кремля, а также медзаключением об ухудшении
состояния здоровья Ленина после субботника. Узнаете, говорю, себя на
фотографии?
