Деваться мне было некуда, хоть я и понимал, что встрял с
просьбой. Потоптался вокруг гроба и говорю, нерешительно мямля:
– Премьера была, Иосиф Виссарионыч, в ТЮЗе…
– Смелей! Не тяни кобеля за яйца: он укусить
может! – ожил окончательно от каменной ненависти Сталин.
– «Великая семья», – говорю, – спектакль
называется… В Симбирске дело происходит… – Сталин догадливо хмыкнул, закурил
трубку, запах дыма перебил застарелую вонь людских толп, пропитавшую камни
стен, и меня перестало тошнить. – Александра, брата ихнего, вздернули…
– Правильно сделали, задним числом говоря, –
заметил Сталин. – Разве не в кого стрелять, кроме царя? Я же не стал до
революции цареубийцей!
– Вздернули братца… Они успокаивали мать… На лекциях
Маркса читали… бузотерили…
– Кто они? – вскричал Сталин.
– Молодые, – говорю, – Ульяновы.
– Приказываю произносить: ОН.
– Есть! Бузотерил, программу начертал, что делать через
два шага вперед… предвидел многое, Крупскую, вроде бы, еще девушку, на улице по
сюжету встретил, а играл его роль Волконский Николай. Лоб здоровый, взгляд
косой, прищур скула, все – вылитое ульяновское.
– Очень интересно! Продолжай!
– Пьеска, честно говоря, говенная, Иосиф Виссарионыч,
Бесконечно, более того, блядская и бездарная… Но…
– Именно такими и должны быть впредь подобные пьесы,
перебил меня Сталин, записав свою мысль в блокнотик. И я рассказал, как Коля
Волконский под занавес проникновенно и страстно воскликнул: «Мамочка! Я пойду
другим путем!», имея, конечно, в виду утренний подвиг отказа от предательской продажи
старинного иконостаса и возвышения над алкоголем.
Весь зал, стоя и плача, аплодировал Коле Волконскому, сам
того не ведая, что благодаря волшебной силе искусства аплодирует он в этот миг
не туманно провозглашенной линии политического поведения молодого человека, еще
большего злодея, чем его вздернутый братец, а истинно человеческому движению
души падшего, погрязшего в пороне голого перед лицом Бога артиста Николая
Волконского. Три часа вживался он, превозмогая омерзение от пьесы, троек в
висках, похмельный подсос под ложечкой, в образ студента Ульянова, но не
поддался страшным пьяным утром соблазну пропить святыню и убить этим родную
свою мать!
Его неистово вызывали «на бис», орали «Мамочка! Мамочка!»,
сходя с ума от желания услышать в страшной атмосфере тогдашней кровавой жизни
человеческий голос, бросающий от любви и отчаяния, в сердце матери человеческие
слова вымаливали у Волконского последнюю реплику, но он бесследно исчез со
сцены. Мама Ульянова, его братья и сестры консервативные просрессора Казанского
университета, городовые, купцы, студенты, жандармы, шпики, стукачи, татары,
извозчики, рабочий класс и обыватели, крепко взявшись за руки низко
откланивались важной публике. А Коля в этот момент уже бежал по улице в
студенческой старорежимной фуражечке, в кительке, в брюках и новеньких
штиблетах в ресторан «Иртыш», что на Лубянской площади. Там он, подпив,
расширил сосуды, разбил об столик фужер и сказал грубияну официанту, что тот
грязная каналья, а он, Николай Волконский – молодой Ленин и сейчас в щепки
разнесет вець этот похабный «Иртыш» вместе с остальным вонючим старым миром!
После чего забрался на эстраду и картавым ленинским говорком произнес то, что
он назвал на первом допросе сентябрьскими тезисами.
Получив разрешение Сталина, я повторил их. Молодой Ленин с
кабацкой эстрады призвал братьев-алкоголиков вступить в «Союз освобождения
рабочего класса от работы с похмелья». Просто в «Союз» он советовал ни за что
не вступать, потому что всем уже ясно, чем это освобождение кончится. Затем,
выхватив у старого цыгана гитару, молодой Ленин, освобождаясь от наваждения
сыгранной роли, запел: «Эх, вы, рюмочки мои, да, эх, мои стаканчики!». Добрые
люди вырвали Волконского из рук официантов и отправили в вытрезвитель. Там он
читал наизусть монолог Герасима из инсценировки «Крепостное Му-Му», был побит
санитарами и орал, брыкаясь и царапаясь, что он пошел своим путем. «Кого бьете,
скоты?» – вопил Волконский, и сам себе отвечал: «Молодого Ильича дубасите!»
Притих он уже у меня в кабинете.
Сталин еще до того, как я кончил докладывать, начал
беззвучно смеяться. Он выдавливал из себя то взвизги, то писки, то
писко-взвизги, и в паузах между спазмами смеха, тыкая пальцем в гроб, говорил:
«Освобожденье… рабочего… Ленин напился… рюмочки мои… эх, стаканчики!..»
– Так что трудно мне, – говорю, – товарищ
Сталин.
– И мне, – отвечает, – нелегко. Может быть,
расстреляем артиста? Что же ему так переживать?
– Некому будет молодого Ленина играть, – говорю,
перетрухнув за судьбу Волконского. – На премьеру пьесы представители
нескольких компартий приглашены. Даже Геббельс просит разрешения приехать, хотя
бы инкогнито. Выпечке мисров желает поучиться.
– Я тебя, Рука, на пушку брал. Я знаю, что ты
антисоветчик еще больший, чем… – Сталин не закончил сравнения. – Мне
артист симпатичен. Живой человек. Не то, что… – он снова не договорил. –
Дайте артисту «заслуженного». Премируйте крупной суммой. Деньги возьмите из
моих гонораров за историю партии. Переселите Волконских в отдельную квартиру.
– С квартирами, – говорю, – очень у нас туго.
Все хотят. Сталин снова взвизго-пискнул.
– Завтра… в доме правительства… будет полно… свободных,
то есть осознанно… необход,имых нам квартир… Смехунчик на меня напал…
Я подобрался весь после этих слов и понял, что – оно!
Пришло-наконец мое времечко!
– Выдать артисту квартиру Тухачевского. Передайте, что
если он не бросит пить – расстреляю лично. Нельзя огорчать маму… Бедная моя
мама… Ты не будешь прыгать на сцене. Ты будешь спокойно спать в своей могиле. А
этот… этот у меня получит то, что он больше всего презирал и ненавидел. Он
получит бессмертие в говенных песнях, гипсах, чугунах, бронзах, гранитах,
пьесах, фильмах и в этой тухлой каменной яме… Неужели в комнате Волконских нет
ни вещей, ни обстановки?
– Все пропил, мерзавец, до простынок. Четыре угла и
черный громкоговоритель, Иосиф Виссарионыч. А бляди велят клиентам со своими
матрасиками приходить.
– Завтра будет много вещей и много обстановки. Квартира
Тухачевского набита реквизированной именно у Волконских мебелью и прочими
ценными раскладушками. Пусть вещи встретят своих пропадавших черт знает где
хозяев.
Елки-палки! Неужели он задумал крупную реставрацию?
Елки-палки! Разделаюсь с убийцами и тут же махну в деревню, на земельку, на
пепелище, и чтобы глаза мои вовек не видели всех этих гнойных московских харь!
Сказка! Какая страшная сказка!
Так я тогда подумал.
– А проституток, – сказал Сталин, – выселите
из первого и второго угла. Отправьте их вылавливать презервативы Зиновьева и
Каменева из Беломорканала. Ты развеселил меня, Рука. Завтра Ежов начнет свое дело.
Тебе же я даю зеленую улицу. Действуй. Но концы – в воду. Промашки не прощу.
Кстати, помнишь крысомордика такого седоватого? Вышинский его фамилия. Не
ликвидируй этого палача. Пусть он сам за право жить встанет у пульта машины
смерти. Дайте ему орден за секретную разработку проекта полного уничтожения в
советском праве презумпции невиновности. Проект рассекретить! Пошли, Рука! До
свидания, Ильич!
