Мы с Пашкой говорили и в детдоме и в «Поплавке» как же так
происходит, что многие люди на Западе не только спокойно наблюдают, но и
восторженно аплодируют проводимому эксперименту? Почему торжествует их Разум?
Какие «научные открытия» большевиков приводят в восторг не только коммунистов и
социал-демократое, но и ученых, и писателей, и деятелей искусств, и обывателей,
и либералов, и прочих праздных наблюдателей? Так какие «научные открытия»
Красный террор? Но ведь исторически террор не раз переживали Франция, Германия,
Англия, Испания, Италия, Бельгия, Азия и Восток! Коллективизация? Может, их
восхищали организованные активистами и выдаваемые за стихийные, демонстрации
верности и любви к правительству? Или изумляло трогательное трупоидолопоклонство,
тоже, кстати, навязанное массам, которым извратили и изуродовали инстинкт
поклонения Высшей Силе, но внушили любовь к убийцам, топчущимся на трибуне
мавзолея? Может быть, восхищение вызвала смелая экспериментальная попытка
превратить сообщество свободных личностей в безликие множества толп?
Уничтожение сущности искусства соцреализмом? Организация «института»
концлагерей для сотен тысяч несогласных участвовать в эксперименте? Праздно
наблюдавшие со стороны за ходом эксперимента, они верили не информации и
душераздирающим свидетельствам, а Ромену Шоу, Лиону Роллану и Арагону Барбюсу,
которым Сталин устраивал показательные «шоу» в Крыму, клубах, детсадиках и на
пейзанских лугах, заставленных бутылками «Хванчкары» и жареными поросятами.
Другие же праздные зрители, толпившиеся перед клетками наших лабораторий,
верили информации о жизни и духовных мучениях многомиллионного народа, но
продолжали наблюдать, аплодируя острым, порой захватывающим дух зрелищам.
В чем психологическая разгадка такого бездушного и
бесчувственного отношения к образу существования подопытных людей? В чем
сущность феномена привлекательности зрелищ чужих страданий, чужих смертей и
разных фокуоов, проделываемых с человеком? В том, что они ЧУЖИЕ! В человеке…
Да, гражданин Гуров, я снова пользуюсь чужими мыслями. Да Я ими напичкан! Да! У
меня нет самостоятельного мышления! У меня есть зато самостоятельное отношение
кое к чему, благодаря знакомству с прекрасными и выдающимися подследственными,
а не с такими, как вы, суками и злодеями. Молчать! Я сказал: цыц!..
Человек, говорил Фрол Влаеыч Гусев, при неизбывном инстинкте
постижения природы боли и смерти, по-разному, к сожалению, реагирует на боль и
смерть ближнего. Есть подвиг помощи, происходящий от невыносимости
бездеятельного сопереживания. Есть подвиг спасения другого ценой своего
здоровья и жизни. Есть искреннейшее сочувствие. Есть паническое бегство от
образов калек, стенающих и обреченных, и есть муки души, бессильной как-либо
помочь страдающим, спасти приговоренных, облегчить боль мученикам. Имеются
многочисленные одиночки-исследователи собственной боли, забыл, как они
именуются, а также тонкие и грубые исследователи боли чужой – садисты. Хирургию
Фрол Власыч Гусев весело называл садизмом на службе человечества… Но есть люди,
со страстным любопытством и интересом созерцающие уныло бредущую на обьект
серую толпу заключенных… шимпанзе, безумеющего от полового акта любимой самки с
другим везунчиком… дергающегося в последних судорогах красавца, угодившего под
троллейбус… В людях этих в момент созерцания функционирует только мозг, как
материаный субстрат Разума, сам не чувствующий, но бездушно обрабатывающий
информацию о чужой боли, унижении, страдани и смерти. И созерцатель, чаще всего
бессознательно, настолько рад возможности, получив представление о том, что
могло произойти с ним, но случилось с другим, настолько рад и счастлив, что сам
и здоров, и жив, и свободен, что возникшая однажды в его мозгу при виде чужого
страдания иллюзия самоизбавления, должна отныне поддерживаться, чтобы стать
привычной. Попытки разрушить ее призывами «консерваторов» к сочувствию,
прозрению, предупреждениями о самоубийственности бездушия и надвигающейся лично
на него гибели, созерцатель воспринимает как покушение на его ВЗГЛЯДЫ, невольно
раскрывая этим словом природу подобной созерцательности. За отражение себя в
зерцале он принимает живую мучающуюоя душу, терзаемую живую плоть и зачастую
всемерно содействует тому, чтобы не поменяться местами с отражением. Такое
поведение со временем омертвляет душу и становится цинично-преступным.
Фрол Власыч не настаивал на абсолютной правильности своего
анализа. Но утверждал, что так называемые прогрессивные люди доброй воли,
большие друзья Советского Союза, как их официально и пошло именует
проститутская пресса, потому именно страстно «интересуются» трагической,
нелепой историей СССР и неимоверно трудной судьбой его изуродованных лишениями,
войнами, лагерями и бесправием народов, что они не желают видеть себя на нашем
месте. Им стало бессознательно привычно, Фрол Власыч часто подчеркивал
бессознательность такого отношения, привычно наблюдать за Великим
экспериментом, считать нас вечными подопытными пионерами, но не допускать мысли
о начале эксперимента и, тем более, своего в нем участия, скажем, в Норвегии
или княжестве Лихтенштейн.
Глава 58
Порядочно провозились мы о этим террором. Завтра праздничек.
Мой день рождения. Ангел-хранитель, не страшно ли тебе, ангел мой?..
Я почему-то думаю, что это он нагонял крылами тоску на мою
душу, когда уже перебил я своими руками весь понятьевский отряд, узнал, что вы
якобы провалились лед и продолжал выполнять служебные обязанности по
уничтожению дьявольской идеи и ее бесов. Тосклива была моя жизнь. Тосклива
была, сука. Ужасно тосклива. Хорошо, что она позади…
Я редко приходил в свою квартиру. Квартира казалась мне
мертвой. Я, встав на пороге, чувствовал себя душой, зашедшей перед тем, как
отлететь за пределы, проститься с обителью, покинутой телом графа Монте-Кристо.
Все ненавистно мне было в той квартире. Впрочем, ненавистно и сейчас… Отлететь…
Отлететь… Только книг жаль было. Не хотелось бросать их.
Я оглядывал медленным взглядом прихожую с громоздкой,
пустой, ненужной мне вешалкой. Зимой на ней висела моя фуражка, летом –
буденновка проклятая с рогом на макушке, потом ушанка. Вешалка была красного
дерееа. На ней виднелись детские царапины: «Барон дурак!» «Кати + Гога –
любовь». «Смерть генералу франко!» Тоскливо мне становилоеь от ясности, чьей
была вешалка и в чьих руках побывала. Не раз хотел я повеситься на чужой
вешалке. Однажды уже галстук накинул на шею, но мыла не нашел. Разозлился.
Пошел по магазинам. Штук пять-шесть на своей улице обегал. Ни в одном мыла не
оказалось. Захожу к директорской роже. Почему, спрашиваю, сукин сын, мыла в
продаже нету? Самоубийц, что ли, много развеялось? Отвечай! Книжечку красную
сую в багровую харю. Вредительство, отвечает, по всей видимости. Возможно,
трудности роста. Надо бы врагов народа на мыло переваривать. Хоть польза была
бы от них какая-нибудь, товарищ капитан!
Из тебя, говорю, даже хозяйственного не получится, не то что
туалетного. Потом воняешь и жульничеством, сволочь… Возьмите, предлагает, мое.
Сегодня только начал. «Красная Москва». Взял я кусок мыла розоватого, а в нем
рыжий, впившийся директорский волосатина, как глист, извивается… Плюнул. Домой пошел.
Салом, думаю, намажу. Думаете, было сало в гастрономе?. . Возвратился в
квартиру. С порога в комнату прохожу, не глядя на вешалку. Книги свои увидел и
забылся. Много было у меня книг. Бесценная библиотека. История. философия.
Классика. Весь Дюма.
