Ну, что? Легче стало? .. Ах, вас интересует, как это во мне
сочетается уважение к «святым людям» и «разным юродивым», к «религии» и
«церковной морали» с профессиональным садизмом, и как ату я не чувстеую
«собственной низости», «безжалостности, переходящей все границы разумного
мщения», и чего достигну, пытая вас, унижая и казня?..
Разумное мщение. Симпатичная тема. Это как же понимать,
если, конечно, влезть в шкуру не мстителя, а того, кому он стремится воздать
должное, преступно присвоив себе права Высшего Судии? Вы понимаете, что я
присвоил себе право судить и карать, посчитав достаточными для того, чтобы
сделать это, муки и смерть родных и свою вечную рану? Не понимаете. Наоборот,
вы, демонстрируя свое великодушие, за которым скрыто признание собственной
вины, поощряете мое право на мщение, но только в границах разумного. Хитер,
стерва!.. Разумное мщение. Это – отвратительно. Вам хочется рационализировать
его процесс с тем, чтобы он был переносимей, легче, и, обнаглея, вы дойдете до
того, что потребуете свести акт мести к мысли о мести, уверяя меня, что,
подобно тому, как боль есть представление о боли, так и месть вполне может быть
представлением о мести.
Сущность мести в том, что Разум хочет, насильственным путем
восстановив, как ему кажется, справедливость и воздев мерой за меру, вырвав око
за око и зуб за зуб, именно почувствовать, вы слышите, почувствовать
умиротворение и угасшую наконец страсть мстить, мстить, мстить. Он хочет не
представление иметь о мести, которое не насыщает, подобно тому, как
представление о боли не есть его собственная боль, но боль ноги, руки, ребра и
носа, а освящения своего беззакония и присвоения прав Высшего Судии судить,
рядить и восстанавливать справедливость. Он хочет несомненного свидетельства,
что прав он был, не согласившись со злодейством или обманом, допущенными по
отношению к личности его хозяина. Не согласившись и презрев веру Души в то, что
не избежать виновным в злодействе наказания, если оно тотчас же не постигло их
он сам бросается творить суд, но не утоляет жажды, прильнув к черной воде
мести, которая солона от века, и только распаляет себя, когда не безумеет от
ненависти…
Свидетельств правоты мести быть не может. То, что за них
принимается – иллюзорно и провоцирует на новые мстительные действия. Месть
всегда разумна…
А пример ваш насчет человека погибшего, но, на его взгляд,
отомстившего, говорит не о неразумности поступка, а как раз об исключительно
разумном подходе к ситуации. Знал, что загубит и свою жизнь гордый мститель, и
чужую и наверняка слышал голос души, как я его не раз слышал «Оставь их, Вася!
Оставь! Нам свидеться надо!», но пренебрег и загубил сразу несколько жизней,
сотни жизней, тысячи жизней! Так что получается: месть разумней жизни. Безумие
так думать! Но я угрохал ради мести свою жизнь и покончил бы с ней, если бы не
поделился со мной жизнью Фрол Власыч Гусев. А вы не ловите меня на том, что
говорю я с симпатией о Боге, с ненавистью о Дьяволе, служа-то лично ему, и к
тому же нарушая не только соцзаконность, но и естественное право человека… Вы у
меня скоро отменным диссидентом заделаетесь, гражданин Гуров, почище, чем ваш
внук Федя!
Что я, собственно, так путанно болтаю о мести, бооли, причем
болтаю не своим голосом, наверно, автоматически подключаясь к ходу чьих-либо
мыслей. В данный момент к мыслям фрола Власыча. Где моя папочка? Дайте-на я
зачитаю одно из показаний моего кормильца и поильца жизнью.
Глава 60
Я, Фрол Власыч Гусев, обвиняемый не ведающим, что творит,
гражданином следователем Василием Васильевичем Шибановым, чей год рождения и
место мне неизвестны, в том, что я 28 февраля 1935 года в два часа, не помню,
во сколько минут, вышел из ресторана «Ермак» и вошел в Царство Божие, что во
мне, полностью признаю себя виновным и могу по существу дела показать
следующее:
Существо дела шло и весне. На ветвях фонарей набухли готовые
распуститься почки. Каменные, покрытые инеем оттепели, дома чесались о спины
кошек и, отряхиваясь от розовых лапок сизарей, взмывали в бездонное более, чем
обычно, небо.
Площадь Павелецкого вокзала грелась под теплыми телами баб,
прибывших в большую деревню. Боясь кинуться в каменный лес, бабы толпились у
стоянки извозчиков. Здесь дымился, оживая под конским навозом, асфальт.
Воробьи, озябнув за зиму, пьянели от горячей пищи.
Трамвай похотливо, но добродушно звал к себе баб. Бабы пошли
к нему со сладкой истомой волнения и страха. Уж больно хотел их трамвай.
Недаром он назывался удивленным именем «А». Бабы пропустили его, в сели в
тридцать пятый, названный так в честь цифры года, родившего трамвай от одного
небезызвестного маршрута.
Увязавшись за ними неведомо для себя почему, я немедленно
возвратился к извозчикам, ибо все они сидели на своих облучках в позе Н. В.
Гоголя на посмертном постаменте, но переодетые и загримированные в разные носы,
глаза, прически, бороды, усы и общие лица. Ошибки быть не могло.
Первый же извозчик в ответ на мое приветствие: «Николаю
Васильевичу – наше с кисточкой !» грязно выругался, что, естественно, было
вызвано объективными причинами; как-то: падением нравов, последовавшим за этим
отсутствием достойных седоков, ценой на овес и нерегулируемой рождаемостью
всевозможных неживых трамваев. Интеллигентный и мягкий по замыслу родителей и
Родины, я сел в пролетку и воскликнул, повинуясь одному из многих моих
внутренних голосов, равнополномочных в раопорядительствах и повелениях,
касающихся непредуомотренных мною лично поступков… Прости, Господи, за
нежданное нашествие действительного причастия настоящего времени и
страдательного причастия прошедшего времени…
– К паровозу, будьте любезны, проедемся с вами
вместе, – воскликнул я, инверсируя непозволительно часто для трезвого
человека.
– К которому? – спросил, вскинувшись, и вмиг
перестав походить на Н. В. Гоголя, извозчик.
– Привез…в Москву… за собой… который поезд… траурный с
Ленина… телом, – ответил я, стараясь прекратить инверсии сдерживанием
дыхания.
– Деньги вперед!
– Ста… жалуй… по! – с готовностью сказал я.
Расплачиваясь, я неосторожно высказал мнение о сходстве
извозчика с маршалом Блюхером, на что тот возразил следующим обрезом:
– Ежели ты меня сразу обозвал и блю и хером, то я тебя
не к паровозу отвезу, а в участок.
– Прости, человек! – взмолился я.
– Прощаю. Паровоз тебе зачем?
– Желаю Симбирск в немедленно уехать! Пора! Я пошел… в
тупике… любезный! В тупике я!
Конь летел, как сей час помню, аэропланной рысью. Вот уж мы
недалеки от цели моего путешествия. – Чу! – воскликнул я, чувствуя,
что «Чу» это то, что было после. Чудо! Но когда бы не воскликнул я «Чу!» то,
значит, чудо было бы мне явлено сразу. – Стой, ямщик! Стой, сестра моя –
лошадь! Вы живые символы моего покровительства. Я блю вас лю чень о!..
