Глава 10
Итак: все кончено. Мороз двадцать пять градусов. На
обледенелой колоде сидит верхом уцелевшая в бойне пацанва, и вы, гражданин
Гуров, сечете нас, как вражьих выродков, плетьми со своими красными дьяволятами
и заставляете силком заставляете петь; весь мир насилья мы разрушим до основанья,
а затем мы наш, мы новый мир построим кто был ничем, тот станет всем.. Я, между
прочим, как выскочил из горящей избы в исподнем, так и усадили вы меня верхом
на колодину, только полушубок убитого мужичка набросили на плечи. Набросили,
чтоб не подох, ибо задача у вас была перевоспитать кулацких выблядков, сделать
из них строителей нового мира. Ну, что ж. Подохнуть-то я не подох, более того:
я не просто строитель. Я один из тех, кто держит в узде, в железной, в
беспощадной узде шалавые народы Российской империи. Подохнуть-то я не подох, но
мужиком, благодаря лично вам, гражданин Гуров, мужиком, мужчиной, блядуном,
ебарем, мужем, отцом я не стал. Отморозили вы мне тогда на проклятой колодине
то ли яйца, то ли простату, то ли плоть самого хуя – диагноз неважен – и не
стоял у меня после этого ни-ко-гда. Никогда… Благодарю за запоздалый совет. К
врачам я не обращался, хотя со временем у меня появилась возможность поставить
раком все четвертое управление Минздрава и крикнуть парням всей земли, чтобы
волокли Руке с другого конца света чудодейственное лекарство, замастыренное из
сушеной печени крокодила, толченых клювиков колибри, горелых усов белого
медведя, настоянное на желчи молодой пантеры и пыльце альпийских эдельвейсов.
Не обращался я к врачам, не чувствойал желания. Партия же считала, что в груди
моей горит-пылает такой священный огонь ненависти к врагам народа, что не может
ужиться рядом с ним иная какая-нибудь страсть, и что это удел немногих, высокая
драма любимчиков Великого Дела. Бывало, подшучивали надо мной коллеги-палачи,
причем препохабно и жестоко, но, как это ни странно, я буквально ни разу не
вышел из себя, не заводился, а шутливо говорил: «Сначала разберемся, а потом уж
поебемся». С годами вообще отстали от меня, поняв, что Рука не по тому делу.
Бабы же не останавливали на моей личности взгляда, просто не замечали,
очевидно, по причине полного отсутствия вокруг меня полового поля, а уж если
смотрели, то как на монстра…
Промерз я до самого естества как раз на тринадцатом году и,
конечно же, перетасовало это всю мою гормональную, как говорится, «жисть». Вот
и вымахал из меня мудила, сидящий перед вами, гражданин Гуров. Полюбуйтесь на
меня новыми глазами в свете вышеизложенного… Полюбуйтесь… Рыло лошадиное, кожа
на нем дряблая, бороденка редкая мягкая, как у девочки под мышкой, глаза за
очками из орбит вот-вот вылезут, цвет ихний размыт, но взгляд – все еще
пулемет! Это я точно знаю! .. Любуйтесь, любуйтесь! Ваших же рук дело! Вот
плечи. Округлые они у меня, бабьи, а должны были бы быть, как у бати, Ивана
Абрамыча. Но не ударил гормон в бицепс и – пожалуйста – хоть поводи плечиком…
Талии вообще у меня нету. Перехожу из спины прямо в жопу и через подпухлые,
тоже, конечно же, бабьи ляжки, в ножищи сорок шестого размера. Здоровые ножищи,
но слабые, ибо гормон и тут пробил мимо.. мимо… Зато имею я руку. Длина ладони
феноменальная тридцать сантиметров. В силище ее, без преувеличения,
мистической, вы, надеюсь, не сомневаетесь? Вот и хорошо. Ну как? Ничего себе
вымахал мальчишечка, промерзший и нажравшийся до блевотины «Интернационала»?
Мне нравится то, что вы сравнительно невозмутимы Если бы вы
сейчас вздохнули или изобразили на рож что-нибудь вроде сочувствия, то я не
удержался бы, наверно и врезал вам по башке вот этим фарфоровым блюдом.
Мужчина… Мужик… Блядун… Ебарь… Муж… Отец… Однаж ды в лагере, когда я проводил в
жизнь ленинскую диалектику насчет самоуничтожения блатного мира, подходит к мне
ворораечка одна. Лет тридцать ей было. Красива, стервь. Даже в шароварах ватных
и в бушлатике выглядела, как дама. Бесстрашно ко мне подходит, а шел я по зоне
в окружении всей псарни лагерной, и бесстрашно говорит:
– Здравствуй, начальник! Дерни меня к себе по особо
важному делу.
Дергаю. Что, думаю, за дело? Велю пожрать принести и чифирку
заварить. Звали воровайку ту Зоей. Сидим, трекаем, жрем, чифирим. Насмешила
меня тогда Зоя, такую черноту с темнотой раскинула, что уши вяли. Была она
якобы совращена Берия, когда ей не стукнуло еще двенадцати. Рассказала
подробности, многое сходилось, но дело не в этом. Я, говорит, начальник, после
того, как пожрала с тобой и почифирила сукой стала, падлой и в зону вертать мне
обратно нельзя. А ссучилась потому, и ты, хочешь верь, хочешь не верь, что я в
тебя некрасивого втрескалась. Что-то есть в тебе такое зверское, как в тигре, и
сердце мое воровское колотится. Раздень ты меня и выеби по-человечески и
забудем мы с тобой на сладкую минуточку все это гнилое пространстео и время.
Смотри, говорит, какая я красивая, какая настоящая я красивая женщина. Раскрыл
я варежку, захлопал глазами и вдруг из вшивого лагерного тряпья, из желтых
мужских кальсон с жалкими тесемочками, из бурок, подшитых нордом, поднимается
белое, розовое, светящееся, чистое, невинное тело. Не помню, сколько смотрел я
на голую женщину неотрывно и восторженно, пока не затрясл меня от боли, ужаса,
ярости и рыданий… Да, да! Рыданий… Когда сожгли вы мою Одинку, не ревел я,
а тут от невозможности испытать то, что испытывают даже крысы, даже тарантулы,
даже рыбы в пруду, признаюсь чистосердечно, ревел! Она тормошила меня, звала,
просила, ласкала, жалела, а я заливался слезами, как малое дитя, впервые за
много страшных лет и, причмокивая, сосал грудь… Тугой, налитый сладким жаром
жизни сосок… Помню вкус его, помню, не забуду до смерти… И Зоя вздрогнула,
напряглась, я перепугался, и что-то неведомое мне вдруг отпустило ее… Ты,
говорит, почему такой бедный, Вася?.. Промерз, говорю, в детстве. Промерз…
Больше ничего я ей не сказал. Оделась. Спрятала красу свою в серую лагерную
вшивоту. Ты бы, говоит, по-другому как-нибудь кайф ловил, сам бы давал, что ли!
Вон начальника шестой командировки пристроили урки к шоколадному цеху, ночует с
двумя дылдами сразу. Извини, отвечаю, о я вообще ничего не хочу и не желаю. А
разве тогда то жизнь? – говорит Зоя. Да, соглашаюсь, трудновато сие называть
жизнью, но другого мне не предложено, и ты поспи, прошу ее, со мной до утра,
поспи, пожалуйста… Первый последний раз, гражданин Гуров, спал я тогда рядом с
женищиной, молодой и красивой, хотевшей еться и безумствовавшей, пока сон не
сбил ее с копыт, как меня. Приснилась мне маменька… Утром, еще до развода, ушла
Зоя в зону. Ушла, а на полу, как сейчас помню, кордовые следы остались от ее
бурок, и жутковато мне было от того, что прелестные человеческие ноги оставляют
за собой след грузового втомобиля «ЗИС», завод имени Сталина. Зою в зоне на
другую ночь проткнули пикой. Свиданка с псом! Скурвилась Зоя, пожрав со мной
картошки с салом, почифирив и якобы похарившись.
А ну-ка, встаньте, гражданин Гуров! Встать, тварь, если я
приказал! .. Встать! .. Ах, вот оно что! Ах, у вас от моего рассказа эрекция? И
вы, естественно, смущаетесь и утверждаете, что натура человека, точнее, ваша
натура, поразительно совмещает в себе, причем одновременно, и похоть, и ужас, и
стыд, и низкое любопытство, и прочую бодягу?.. Возможно. Все люди разные… Я на
них насмотрелся. И такого, как вы, монстрягу первый раз вижу… Садитесь уж,
козел! Честно говоря, вы меня обрадовали. Значит, в вас еще много жизни.
Значит, расставаться вам с ней неохота, и вы сейчас выложите все нахапанное у вашей
родной советской власти и чужого вам советского народа вот на этот шикарный
стол, стоящий по нынешним ценам не меньше двух тысяч! Все! Рябов, ко мне!
Внимательно слушай! Выкладывайте, гражданин Гуров, адресочки всех тайников! Но
только всех до единого! Вы, надеюсь, поняли, что разговор идет самый серьезный…
Все адресочки! Без всяких, как говорит наш вундеркинд Громыко, прадварительных
условий. Торгов не будет. Записывай, Рябов… учтите, гражданин Гуров: если вы
утаите хоть один камешек, хотя бы одну жемчужину или старинный перстенек, я
воткну вас, падлюку, в новейший детектор лжи, и тогда обижайтесь – Рябов вернет
вам и память, и рвение. И не думайте, что Рука считает вас Корейкой, а себя
шпаной Бендером. Не думайте, что вы попали в лапы блестящим разгонщикам. Угадал
я? Блеснула у вас такая мысль? Козел!
