– Есть! – говорю. – Передать им что-нибудь?
От картины собственной казни Сталин совершенно потерял
голову. Он написал записку: «Понятьев! Ты подлей, чем Яго Гете. Но Сталин
побеждает смерть, как Чкалов пространство и время… Пес! Пес! Пес!
– Передай. Пусть почитает перед смертью… Я – «агент
гестапо»! Ах, негодяи! А войну вы накаркаете на головы себе подобных,
накаркаете! Вы у меня по пять раз передохнете в атаках, а недобитых добьет
Гитлер!.. Когда, Рука, мы покормим, хотя бы в общих чертах с этой… Силой?
– Дело движется, Иосиф Виссарионоеич. Крематории дымят!
Но много злоупотреблений. ЭТИ, бывает, для того, чтобы самим уцелеть,
закладывают наших. Не успеваем разбираться.
– Иди. Спасибо. Ты и на этот раз не ошибся, –
сказал Сталин.
Глава 61
Завтра, гражданин Гуров, мы гульнем. Шестьдесят лет все же
дяде стукнет! Надо же было Ивану Вчерашкину вставить в мои туфтовые метрики эту
славную дату. Любил он такие шутки…
После войны поехали мы с Пашкой на рыбалку… На этот раз вы
угадали: поехали мы на речку Одинку. Первый и последний раз был я там. На месте
нашей деревни даже угольков не осталось. Колодцы и те замело дерном. Ни кола,
одним словом, ни двора. А колодина как лежала на берегу Одинки, так и осталась
лежать. Не обтрухлявилась, не сгнила, не сгорела, не вымылась дождем и снегом.
Положили мы с Пашкой на нее скатерку белую. Бутылку достали, кулич, пасху, яйца
крашеные и курятину…
Я, помню, истерически веселился, болтал, чушь порол,
понимал, что задумайся я сейчас о себе, о родных и всей нашей судьбе, и уже не
отвлекусь, а может, и «поеду». Жить я не хотел. Казни мне обрыдли, а отец
перестал сниться, видно, прокляв меня и потеряв надежду на встречу. Но
проговориться Пашке я не желал. Не из страха, что продаст. Просто не желал. Но
и не хотел «поехать». Словно чуял, что мне предстоит рано или поздно встреча с
вами.
Выпили. Закусили. Похристосовались. – Да, Рука, –
говорит Пашка, – теперь уже ясно, что эта Сила, эта падла, эта проклятая
Идея оказалась сильней нас. Если бы не война, ей была бы крышка с присыпкой.
Сучка усатая понимала это, понимала! Знала о скоплении войск на границах, то
есть фактически о самой войне. Все думают, что он до последней секунды надеялся
на то, что Гитлер одумается, покипятившись, но войны не начнет! Да, он,
сукоедина, боялся как раз упредительного выступления, которое могло бы,
действительно, пужануть фюрера, и тогда неизвестно, чем кончился бы для Сталина
тот период истории… Царство небесное всем погибшим из-за этой усатой
мандавошки! Не свалить нам теперь Идею, Рука. Не свалить. Пол-России в
развалинах. Как-никак, а жить надо. Строить и жить. И без лозунгов мудацких
лично мне в моей области не обойтись. Обидно. И временами, веришь, страх меня
берет: ору я с трибун насчет вперед к коммунизму и понимаю, что пустота,
бездонная пустота за моими словами, ничего за ними нет, но все-таки ору,
цитирую, втолковывая, не веря ни одному своему слову, но что бы я, думаю,
сказал в этот момент другое? И знаешь, кому завидую тут же на трибуне? форду
какому-нибудь или губернатору штата Техас. Ну, почему они не шаландаются по
митингам пару раз на дню? Не призывают они повышать эффективность, улучшать
качество, не целуют токарей и фрезеровщиков за перевыполнение плана, не плачут
от счастья, когда сообщают им о миллионном метре ситца, сотканном героическим
коллективом, и не бегут, в свою очередь, сообщать об этой сногсшибательной
новости Рузвельту и Трумэну. Не бегут, не митингуют, не волокут никого в
коммунизм, а уголек рубают, нефть гонят, автомобилями весь мир завалили, жратвы
у них полно, хотя Трумэн не лобызается с доярками и не награждает фермера
орденом трудового американского знамени… Блевать меня, Рука, тянет о всей этой
говорильни, и здравиц. Обобранные до нитки крепостные мои крестьяне снятся мне
по ночам и, бывает, по неделям не вылазит из башки гнусное, рабское слово
трудо-день… тру… тру… тру… тру… Как напьюсь, так вылетает оно до следующего
запоя. Неужели же, Рука, так и подохнем мы в этой лжи, с дубинками да
погонялками в рунах, раскидывая народу по праздникам прянишные ордена и медали?
Как ты думаешь, Рука?
Крепиться у меня больше не было сил. Губы задрожали, я упал,
спрятав голову в ладони, на колодину, на то месте, куда вы усадили меня тогда,
бутылка упала, яички пасхальные покатились по первой травке с берега в речку, а
я вою в голос, как в детстве, и не верится мне, что вот сейчас утру я слезы,
облегчие душу, гляну вокруг и не увижу ни деревни, ни телят на выпасе, ни
первого гусиного выводка, ни отца в огороде, ни мать, идущую с коромыслом по
воду, не верится мне, что я ничего не увижу и что я – это я – одинокое,
бездомное, искалеченное существо, отправившее на тот свет несколько десятков
таких же, в общем, жертв дьявольской силы, как я.
Пашка силком оторвал меня от колодины. Я обхватил ее руками
и не хотел вставать…
Что с вами, гражданин Гуров?.. Встаньте с пола!.. Встать!
Прекратите рев!.. И не уверяйте, что пронзила вас вина передо мною… Не верю… Вы
отчаянно хватаетесь за соломинку, а если бы не потеряли способности
здравомыслия, то поняли бы, что нет у вас шансов на спасение… И не веселите
меня сбивчивыми извинениями. Это очень смешно. Пардон, дядя, я вам яички
отморозил! Смешно…
Ну, хорошо. Раз вы уверяете, что в душе вашей произошел
«критический сдвиг и перелом», если правда то, что «пронзила вас вина» и вы
«как бы побывали в моей шкуре», ощутив мое унижение и боль, то колитесь!
Замочили вы лично Коллективу Львовну Скотникову?.. Опять «нет!»… Но и я не
фрайер с седыми висками. Ты ищешь, крыса, шанса, последние лихорадочно
перебираешь варианты! Критический сдвиг в тебе, видите ли, произошел! Последний
раз спрашиваю: убивал? .. Нет. Хорошо. Рябов! Давай сюда вещественные
доказательства паскудной вины Гурова. Он мне окончательно надоел…
Глава 62
Характер вашего отчаянного запирательства становится мне
любопытным, но допустить, что преступление вытравлено из вашей памяти, как
глист из пуза, я тоже не могу… Помолчите. Раз я решил расколоть вас, то
расколю. А вот зачем мне вас раскалывать, вам знать не положено. Если вы игрок
– попытайтесь разгадать мою комбинацию… Не можете?.. Вот и помалкивайте.
В разговоре с Вигельской я напоролся на интересную деталь,
уверившую меня в вашей виновности. Мадам, бешено ревновавшая своего мужа,
обшмонала однажды его пиджачишко. Что же она надыбала в нем? .. Извините, что
опять пользуюсь лексикой тюремных надзирателей… Она надыбала в нем
свидетельство о смерти Коллективы Львовны Скотниковой, заранее приготовленное
Вигельским.
Сюжет складывался так: после одной из истерик Вигельской
доктор якобы на коленях молил ее прощения и поклялся навсегда покончить с одной
своей невинной связишкой, в которой ничего, кроме непроизвольных эрекций, по
его словам, не было. Вигельская решила, что «невиннная связишка» это –
Скотникова, и романтически-страстно ждала ее уничтожения. Заяви она тогда в
органы или предупреди Коллективу, и опять-таки, кто знает, как сложилась бы
ваша судьба… Вигельская восхищалась несколько дней своим мужем, решившимся, как
она полагала, на высшую меру ради сохранения семьи… Милая ситуация…
