– Дубасить я тебя не стану, – говорит отец. –
Поздно тебя дубасить, а ты садись вот тут и поразмысли, как так произошло, что
ты семечко и клубешки посеял, в ничего не взошло. Говорил я тебе: брось ты их,
Вася, брось, оставь, нам свидеться надо бурет, не губи ты душу свою. Теперь же
сиди тут один, где в каждой лунке пустопорожнее семя, раже птичам небесным
клюнуть нечего и нечем побаловаться здесь случайной мышке. Дурак, одним словом.
Он ушел, растаял в мареве. Я остался один на черной земле, в
ужасам вечной обреченности и непонимания в душе, и – странная вещь! Солнце
июльское кажется мне холодным, просто обдает лицо метелью морозного света,
прокалывая сосульками лучей рубашонку, а земля наоборот – горячей кажется и
живой, как печка, и тянет меня в нее, верней, втягивает, без какого-либо
насилия над моей волей, без боли, без моего желания, просто втягивает, и я
согреваюсь, промерзнув до мозга костей под круглою льдиной солнца, но не ощущаю
обступившей меня земли, как раньше не ощущал краев воздушного пространства в
безветренный день. И на уровне моих глаз лежат непроросшие огуречные желтые
семечки, укропные и морковные эернышки и пяток здоровенных, о лошадиный зуб,
семян подсолнуха. Это я посадил их сам для себя, румал поливать и вырастить
такими, чтобы обломали шапки подсолнухов, созрев, свои стебли… Картофелины вижу
сморщенные и пожухлые, хрен торчит о того года не вырванный, корешки какие-то…
Вон – монетка золотая. Мать обронила ее в молодости, а найти никак не могла…
Вон – косточки птичьи, соломинки, веточки, перегной и дар скотины нашей –
навоз, богато смешанный с составом земли, но мертво в ней семя, мертв корень.
И вот еще до понимания явленного мне знания, я начал
следовать ему в земле как над землей, в воздухе, и дышать на семя и корни, и
они теплели, готовые к жизни, в не были мертвы, как казалоеь мне. Но если не
теплели, я, превозмогая во сне остатки глупой земной брезгливости, брал их в
рот, целовал, поил влагой слюны и помещал на место, которое они занимали, и
чувствовал в каждом начало жизни. И я удивился: никогда, живя над землей. не
чувствовал и не замечал я на ней такого количества жизни! Оне обступала меня со
всех сторон и была не понятием, но сущеетвом бесконечно многоликим, чья слабость,
хрупкость и зависимость равнялись его всемогуществу и тайне происхождения. Я
боялся пошевельнуться, чтобы не задеть проклюнувшийся росток укропа и
высунувшийся из расщепленного огуречного клювика зеленый жадный язычок жизни, и
не стал переворачивать клубни картошки так, чтобы сподручней было белым и
лиловым колоскам вырваться тура, где мне было холодно, а им тепло. Они сами
находили дорогу к солнцу, а я понимал, чтоо, живя на земле, не знал правил
бережного отношения к жизни, способствования ее росту, зрелости и ожиданию часа
жатвы… Я чуял, что наро мной уже зеленеет ботва, догоняя соседние огороды и
поля, и слышал голос то ли отца, то ли одного из подследственных: «Ты возомнил
в своей гордыне, что есть на свете мертвые души. Нет мертвых душ! Но есть
видимость отсутствия в них жизни и готовность жить после освящения дыханием
Света. Ты, главное, не убивай, ты способствуй! В остальном разберутся без
тебя!»
Вот какой сон мне приснился, гражданин Гуров… Вы
утверждаете, что дремал я минут пять? .. Странно. Чувствую себя посвежевшим и
совершенно точно знаю, что мне теперь делать. Это мой последний шанс свидеться
с отцом… Тупика больше нет, даже если это только кажется… Слушайте меня
внимательно. Возьмите себя в руки, пососите нитроглицерин и не наложите в штаны
от расширения всех сосудое и кишок вашего мерзкого тела…
Я дарю вам жизнь… Да! Дарю. Переживите это сообщение, а
условия, на которых я дарю вам жизнь, мы обговорим позже. Мне тоже нужно
обмозговать происшедшее, как непредвиденный и неожиданный момент не в игре, но
в жизни… не спешите узнать условия выживания. Они приемлемы… Более того: они
для вас чрезвычайно выгодны. А момент этот, думается мне, я предчувствовал. Но
комбинации такой не ожидал… Нравится мне она. Спасибо, Господи!
Глава 64
Ну, как? Г риятные испытываете эмоции? Представляю… Я тоже
«душевно цвету», пользуясь вашим дурацким выражением. Оба мы цветем. А условие
мое главное вот какое: завтра, в день моего рождения, мы слегка поддадим,
закусим, поболтаем, может, песню споем или цыган зарубежных послушаем, еще
поддадим, и вы, гражданин Гуров, пустите мне пулю в лоб вот из этого
«несчастья»…
Не хлопайте ушами. Я сейчас сдую с них пыль. В подробности
моих внутренних дел я вдаваться не буду. Считайте, что я «поехал», думайте что
хотите, предполагайте и так далее, но такая моя смерть – единственный последний
мой шанс свидеться с Иваном Абрамычем и всеми нашими… А вы живите. Придет час и
с вами разберутся. Вам сохраняетея жизнь без возвращения главных драгоценностей
и крупной суммы денег. Куда все это денется, вас не должно интересовать…
Ах, так! Вы полагаете, что все это очередная тонкая, может
быть, последняя пытка, и вы решились встретить ее лицом к лицу, не страшась
шантажа и вообще ничего не страшась… Полагаете, что, дав согласие влупить мне
пулю в лоб, вы ошалеете от надежды и радости, но патрон окажется холостым,
если, конечно, раздастся выстрел, и я дьявольски злорадно захохочу, после чего
укокошу вас, так как вы сто раз заслужили муку пострашней смерти…
Вы просто плохо поняли меня, гражданин Гурое… Наоборот: вы
считаете меня не таким идиотом, чтобы после всего, что было, после бесед, пыток
и издевательств, не только даровать вам жизнь, но и дать пришибить человека,
лишившего вас всего, что у вас было и раскопавшего завалы вашей подлой памяти…
С логикой такой сладить почти невозможно… Значит, вы не согласны на
спасительный для вас выстрел?.. Не верите мне?.. Но ведь если вы не используете
такой последний шанс и не дадите использовать его мне, то устрою я вам свиданку
с семейством, устрою! И прямо над гробом, над скелетом в кителе, над черепом в
фуражке, над блеклыми розами, над орудием убийства! Раньше этого вы не
подохнете, если вы думаете исключительно о себе. Можете быть уверены в этом…
Согласны?… Тогда я попробую взять вас с другого бока. Согласитесь. Куда вы
денетесь?
Рябов! Кати сюда кочерыжку на тачанке. Так, гражданин Гуров,
знаете, кого прозвали жители пансионата закрытого типа для старых большевиков?
.. Не ворочайте рогами. Не догадаетесь. Вашего милейшего папеньку так прозвали
они! Сейчас его ввезут. В связи в тем, что планы мои относительно себя и вас
неожиданно изменились, я решил показать вам папеньку до приезда сюда ваших
родственников. А приезд их еще не поздно предупредить. Принимаете мое
предложение? Нет… Давай его сюда, Рябов!
Это – все, что осталось от вашего отца, гражданин Гуров…
Узнаете?.. Трудно узнать. Согласен. Примету какую-нибудь помните? Посмотрите на
шею своего родителя, а то еще скажете, что обрубок этот я выкопал на
Даниловском рынке или в подмосковной электричке… Есть шрам и пороховые синие
щербинки? .. Вот так!.. Учтите: он видит, но слабо, неплохо слышит, но говорить
не может. Не смотрите на меня с ужасом. Это – не моя работа. До таких дел я не
доходил… Почему при наличии слуха у него отсутствует речь, я не знаю. Слов, очевидно,
нет после всего, что он вынес. Врачи говорят, что бывает такая штука от шока.
