Глава 11
А вилла ваша – шик! Вилла – блеск! Просто ласточка а не
вилла. Нравится она мне. Нравится. На такой вилле вполне можно провести остаток
дней. И не то что провести, скоротать лет двадцать, а блаженно истлеть,
поддерживая в члена огонек жизни марочным коньячком и веселыми девчонками.
Давайте прогуляемся, гражданин Гуров. Остоебенело сидет на одном месте час за
часом, день за днем. Да и наговорено мной уже немало… Немало… Извините уж:
дорвался. Дорвался и даже не брезгую иногда впадать в беллетристику. Насчет
солярия на крыше вы правильно сообразили. Хорошая штука… В нашем возрасте
полезно погреть шкелетину на солнышке. Я ведь слишком долго ждал этой встречи,
не раз беседовал с вами мысленно, даже тогда, когда бы уверен, что подохли вы,
и немудрено, что накопившееся как-то само собой неудачно окостенело во мне,
отштамповалось и прет временами поносом. Я был бы гораздо сдержанней, если бы
вел протоколы допросов. «Я, гражданин Шибанов, он же Рука… по существу дела
могу показать следующее».
– И все. Разговор – другое дело. А разговор по душам –
первый, по сути дела, в жизни и последний – тем более… Да. В протоколах
допросов, кстати, я никогда не старался блеснуть слогом, блядануть лишним
эпитетом и умничать. В отличие от многих моих коллег, я никогда не мечтал,
устав от борьбы с внешними и внутренними врагами, перейти на литературную
работу, вступить автоматом, по звонку с Лубянки в Союз писателей и грести
деньгу за порчу великого и могучего русского языка.
Многих мы уже проводили с шампанским за тихие письменные
столы, многих. Разбудите меня ночью, прочитайтв наугад полстраницы, и я с ходу
скажу, чекист тиснул ее или просто полуграмотный пиздодуй вроде Георгия
Маркова. Воняют страницы книг моих бывших коллег протокольной керзой,
прокуренными кабинетами, протертыми локтями, геморройным жопами, издерганными
нервишками и страхом за собственны шкуры. Ведь нашего брата – палача, гражданин
Гурое, тоже немало ухлопали, пошмаляли, схавали. И горели, между прочим зачастую
именно те Питоны Удавычи, которые, обнаглев и очумев от вдохновенья, так
распоясывались на допросах, таки насочиняли чудовищных фантасмагорических
сюжетов, что начальнички наши, палачи со слабым в общем-то воображением
хватались за головы и старались избавляться от «поэтов» своего дела…
Да-да! Было времечко в тридцатых, да и сороковых годах
нашего замечательного века, когда Лубянку и подобные заведения в крупных и
мелких городах Российской империи смело можно было называть Домами Литераторов.
В них кишмя кишели представители различных литературных течений, не враждуя
друг с другом, ибо была у них у всех одна цель: захерачить с помощью одного или
нескольких бедных подследственных произведение принципиально нового жанра:
Дело. ДЕ-ЛО! Движение идеи следователя к цели. которое мы промеж собой называли
сюжетом, должно было, пройдя через различные перипетии, собрать в конце концов
в один букет всех действующих лиц Дела – врагов народа и их пособников. Букет
преподносился трибуналу, а тот, не понюхав даже, посылал одни цветочки в
крематорий, другие на смертельную холодину лагеря. И все! И Дела – эти поистине
сложнейшие произведения соцреализма – забывались, а литературные герои,
советские люди, люди нового типа, засасывались трясиной забвения.
Но Сталин и политбюро требовали от нас новых, более
интересных Дел, требовали более полного слияния литературы с жизнью. Им
пришлась по вкусу не призрачная кровь выдуманных персонажей, а теплая реальная
кровушка наших подследственных – «мерзких злодеев, потерявших человеческий облик
при подготовке зверских покушений на своих вождей и их политические идеалы».
Процессы, и открытые, и закрытые, воспринимались вождями и временно
остававшимися на свободе зрителями, как грандиозные спектакли, где недостаток
шекспировских страстей и глубины художественной мысли компенсировался
разыгрываемой в реальности завязкой, реальными запирательствами, реальным
напором представителя обвинения, вынужденными признаниями и восстановленными в
леденящих душу диалогах судей и подсудимых подробностями эпического
преступления. Затем кульминация и финал.
Вы совершенно правильно отметили, гражданин Гуров, что и
вожди, и зрители при этом не просто находились в зале, со стороны,
по-зрительски переживая разворачивавшееся на их глазах действие спектакля –
нет! Они тоже были его персонажами, они идентифицировали себя не без помощи
самовнушения, гипноза и пропаганды с Силами Добра, одолевающими при активной
поддержке славных чекистое – рыцарей революции, гнусные Силы Зла. Гнусные, не
гнушавшиеся никакими средствами, коварные и вероломные Силы! Вот тут-то мы,
неизвестные прозаики и драматурги, постарались! Сами подследственные иной раз
искренне восхищались сочиненными лично мной коварными интригами, поворотами
сюжета и чудесной технологией заговоров и диверсий. Позвольте похвастаться: это
я придумал пропитывание штор и гардин в кабинетах руководителей различными
ядовитыми веществами, поставлявшимися врагам народа царскими химиками и
международной троцкистской агентурой. Простите, отвлекся…
Короче говоря, аппараты следствия и суда так умело создавали
иллюзию смертельной опасности для честных большевиков-сталинцев, что с
потрохами поглощенные зрелищем, они уже не замечали алогизмов поведения
подсудимых, грубых натяжек в материалах дела, висельного юмора господин
Вышинского и его псарни, абсурдных самооговоров и шизоидных последних слов. Они
ничего не замечали, В горлах ихних клокотал утробный хрип: «Возмездия! Смерть
сволочам! К стенке проституток! Руки прочь от нас, от наших фабрик и колхозое!»
И кровушка лилась, возмездие свершалось, оно было реальным, его можно было
потрогать лапкой, но я лично замечал, как за ощущение полной реальности
возмездия, собственного спасения и торжества справедливости наши высокие
заказчики, наши меценаты, наши вожди расплачиеались реальностью проникшего в их
души страха.
В этом смысле Сталин был на голову впечатлительней остальных
своих урок. Гениально вживался в сюжет, соответствовал эмоционально его
развитию, холодел, негодовал, бледнел, впадал в ярость, бросал в помойку
милосердие и великодушие, обижался, говнился, усиливал охрану, вскакивал во
время антрактов между судебными заседаниями с постели, трясся от страха, боялся
жрать сациви и лобио и наконец сдержанно докладывал на очередных толковищах о
ликвидации групп, блоков и оппозиций. Отдыхал же он душою в личном кинозале на
«Александре Невском», «Веселых ребятах», на «Ленине в Октябре» и «Человеке с
ружьем»… Так и быть, гражданин Гуров, удовлетворю немного ваш интерес к
личности… Очень любил балет. Брал с собой в ложу пару палок чурчхелы, пожевывал
мякоть с орешками и смотрел. Ему, одуревшему от полемики, нравилось, что балет
бессловесен. Однажды на закрытом просмотре «Лебединого озера» захохотал на весь
зал. Зал, хоть и запоздало, но тоже растерянно хохотнул. Я стоял у Личности за
спиной. Спросил меня, почему он, на мой взгляд, рассмеялся. Меня счастливо
осенило. Вы, говорю, очевидно, подумали о том, что Троцкий не успеет спеть свою
лебединую песню, а об станцевать не может быть и речи.
– Молодец! Завтра перейдешь на особо важную
следственную работу…
